Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

Еще прошлого года я передал вам, что, потеряв столь многое в том несчастии, которое разлучило меня с вами, потерять еще немногое — свое уважение к самому себе, пройти через унизительные подробности развода я могу и согласен, если это нужно для вашего счастья. И тогда вы передали мне, что не хотите этого. Если решение ваше изменилось, потрудитесь меня о том уведомить. Как ни тяжело это для меня будет, я исполню ваше желание, тем более что те, которые говорили мне теперь об этом предмете, выставляли причину, вполне заслуживающую внимания, — именно то, что будущие дети ваши при настоящем порядке вещей должны незаконно носить мое имя или быть лишены имени. Как ни мало я имею надежды на то, чтобы вы обратили внимание на те слова, которыми я намерен заключить это письмо, я считаю своим долгом сказать вам их и прошу вас верить, что они сказаны искренно и вызваны той любовью, к[оторую?] воспоминанием тех чувств, которые я имел к вам. Никогда не бывает поздно для раскаяния. Если бы, что весьма возможно с вашей любовью к правде и природной честностью, чтобы [sic!] вы убедились, что жизнь, которую вы избрали, не удовлетворяет и не может удовлетворить вас, и вы почему-нибудь захотели вернуться ко мне, к прежней жизни, похоронив все прошедшее, я приму вас с ребенком вашим, которого я люблю, и никогда, ни одним словом не напомню вам прошлого и буду делать все от меня зависящее, чтобы сделать ваше счастье. Прощение, которое я от всей души дал вам во время вашей болезни, я никогда не брал и не беру назад. Я считаю своим долгом написать это теперь, так как от вашего ответа будет зависеть развод и вступление ваше в новый, по моему мнению, незаконный брак, и тогда уж соединение ваше со мною было бы невозможно[594].

Это письмо находит в Анне совсем иной отклик, чем тот, на который мог надеяться Каренин. Именно оно запускает психологическую реакцию упоения всепроницанием и ясновидением, которая — начиная с этой версии до ОТ — составляет главную струю потока сознания Анны, мрачно ищущей оправдания импульсу самоубийства. И в этой-то точке генезиса возникает и закрепляется взаимное тяготение между темой развода и образностью бессознательного, которая чем дальше, тем больше становится у автора АК идиомой в описании суицидального состояния — сначала Анны (разбираемый нами сейчас этап), затем Вронского и, наконец, на заключительном витке работы над развязкой, снова Анны.

На пяти страницах автографа с Анной, читающей и повторяющей про себя письмо Каренина, поиск автором нужных изобразительных приемов запечатлелся особенно зримо. У начавшего писать эту сцену Толстого была уже, видимо, наготове метафора холодного и яркого света, которая первый раз на этих страницах пошла в ход в следующем пассаже (детальное воспроизведение см. в Извлечении 3 на с. 391–392):

Читая это письмо, с Анной случилось странное: она читала письмо, понимая не только каждое написанное слово, но понимая все те слова, из которых выбирал Алексей Александрович, когда писал письмо <…> как будто душа его была обнажена перед нею <…> И вместе с тем она не переставая думала о Вронском <…> и душа Вронского была также обнажена перед нею, и при этом странном(?)[595] холодном, пронзительном свете она видела и в его душе и в своей по отношению к нему теперь в первый раз то, что она никогда не видала прежде[596].

Каково происхождение этой иллюминации? Образ зловещего света как мотив, связанный с темой сексуального влечения, начал разрабатываться Толстым уже в самых ранних, 1873 года, черновиках завязки романа — в частности, в сцене светского вечера, где все гости замечают уединение влюбленной пары за дальним столиком. Вот как видится немое бушевание страсти между будущими любовниками бессильному в своем отчаянии (и пользующемуся пока неприкрытой симпатией нарратора) мужу:

Она подняла голову, глаза ее блестели из разгоряченного лица. <…> Как будто электрический свет горел на этом столике, как будто в барабаны били около этого столика, так тревожило, раздражало все общество то, что происходило у этого столика <…> Один только Алексей Александрович, не прекращавший разговора с генералом о классическом образовании, глядя на светлое выражение лица своей жены, знал значение этого выражения. Последний год <…> он встречал чаще и чаще это страшное выражение — света, яркости и мелкоты, которое находило на лицо и отражалось в духе жены. <…> Алексей Александрович, религиозный человек, с ужасом ясно определил и назвал это настроение. Это был дьявол, который овладевал ее душою. <…> „Это он, это дьявол говорит в ней“, — подумал Алексей Александрович, глядя на ее прямо устремленные на него, странно светящиеся между ресниц глаза[597].