Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

Свой самый первый выход в рукописных редакциях, как и в ОТ, Сергей получает в сцене ученой беседы с профессором философии о природе человеческой психики, которую Левин, приехавший к брату, вынужден слушать (1:7). Сохранился любопытный след того, как — несомненно, в начале 1874 года — обдумывалась эта сцена, исходная редакция которой определяет предмет диспута более обще, чем ОТ, — как вопрос о том, «где находятся границы духа и материи»[501]. Относящаяся к этому материалу конспективная ремарка о Левине: «В разговоре брата с пр[офессором] хотел высказать слово <…>» — неожиданно делит, в числе еще нескольких помет для памяти, страницу короткой рукописи с текстом черновика совсем другой, много позднейшей в действии главы — о разгневанном Каренине, решившемся на развод и отнимающем у Анны записки Вронского (4:4)[502]. В перебеленном виде глава о Каренине вошла в нижний слой рукописи 38, то есть в ДЖЦР[503]. Запечатлевшее в себе сам процесс увлеченной работы, когда сочиняемый текст спешно записывается на первый подвернувшийся под руку лист бумаги, это соседство подтверждает: создание срединных, кульминационных мест романа в ДЖЦР происходило параллельно доработке Части 1 для сдачи ее в набор. Наметка о Левине, безуспешно пытающемся вступить в умозрительный диспут, была вскоре же реализована в автографе, который непосредственно предшествовал (для этой главы) дожурнальной наборной рукописи. Левин, который в этом персонажном изводе «никогда не читал философских книг <…> и даже слово „философия“ употреблял в насмешку», здесь ставит вопрос ребром: «[Ч]то же такое сознание?» — и получает от брата и его собеседника безапелляционный ответ: «[О]твлечение бытия»[504]. Эта же редакция значительно расширяет саму характеристику Сергея и его холодноватых отношений с Константином, особенно напирая на разногласия между ними — важные для политической тематики романа — по предмету общественной деятельности вообще и земского самоуправления в частности[505]. В следующей, наборной, рукописи это место не подверглось существенной правке[506].

Несколько позднее, но на той же стадии генезиса текста — подготовки Части 1 к книжному набору — в характерологии Сергея намечается немаловажная перемена, связанная с темой еще одного брата Левина. Если в ОТ злосчастный, спивающийся, больной чахоткой пария Николай Левин, тезка умершего в 1860 году от чахотки же родного брата автора, упоминается в качестве потенциального персонажа уже в сцене утренней встречи Константина и Сергея («А ты знаешь, брат Николай опять тут» [33/1:8]), то в ДЖЦР появление персонажа выглядит как процесс, отражающий постепенную реализацию авторского замысла. Ни аналогичная названной сцена, ни какая-либо еще глава в той — большей — порции наборной рукописи, которую Толстой отвез в Москву в начале марта 1874 года, еще не отделав для типографии нескольких последних глав Части 1, не вводит Николая в повествование. (Заметим, что в те самые недели С. А. Толстая донашивала ребенка, который, родившись в конце апреля, будет наречен Николаем.) Имя нового героя появляется впервые в черновиках как раз одной из этих более поздних глав, а именно в эпизоде второго, вечернего, разговора, который Левин, убитый неудачей своего предложения Кити Щербацкой, ведет с братом Сергеем накануне возвращения в деревню[507].

Николая — «Николеньку» при первом упоминании, в обращенном к Сергею вопросе Константина, — втолкнула в авантекст романа авторская вставка на полях и между строк рукописи — антиграфа наборной[508]. Сравнительная обрисовка двух благополучных братьев дополняется здесь различием между Константином и Сергеем в мере сострадания третьему. Следом за тем была встроена целая сцена, где сам Николай предстает перед читателем в обстановке, подобающей социальному изгою и чем-то созвучной настоящему настроению протагониста[509]. Именно гневными словами Николая в этой, первой же, редакции с его участием Сергей изобличается в мировоззренческой пустоте своих интеллектуальных занятий: «[О]ни, эти пустомели, о том, что еле-еле на мгновенье постигнуть можно, они об этом пишут, это-то толкуют, то есть толкуют, чего не понимают, и спокойно. Пустомели без сердца»[510].