Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

Одно из интересных двоений и в сюжете, и в фабуле ДЖЦР, за которыми стоит нечто большее, чем техника построения рассказа, относится к теме влюбленного Левина, делающего Кити два предложения с промежутком в один год. Наборная рукопись более чем половины Части 1, отвезенная в Москву в начале марта 1874 года, в верхнем слое (изначально беловая копия, затем весьма густо правленная автором) дает сцену разговора героя и героини наедине в гостиной Щербацких весьма близко к ОТ (1:13). Левин неловко и мучительно для обоих, с каждым словом делаясь все мрачнее, осуществляет свое намерение объясниться Кити в любви: «Я приехал за тем, чтобы предложить вам себя, свою руку, свою любовь. — А… быть моей женой» — и получает то, чего в той фазе их отношений не могло не последовать, — отказ, смягченный заверением в дружеских чувствах[515]. Взятая в отрыве от эволюции сцены, эта картина может даже показаться некоей данностью, присутствовавшей в генезисе романа с первых же набросков. В действительности же и после оформления версии дожурнальной наборной рукописи этот элемент сюжета, судя по всему, не установился в авторском сознании как окончательный.

Начать с того, что на тех же самых листах рукописи, с которых делался — по верхнему слою текста — дожурнальный набор, имеется череда вставок на полях, вписанных автором в попытке пересмотреть ход и исход левинского визита к Щербацким и позднее (но до сдачи в набор) зачеркнутых. (См. ил. 1.) Вставки эти слагаются в рассказ, до известной степени альтернативный фигурирующему на основной части страницы. В нем Кити, предвидя предложение Левина, решается на уловку — попросив мать принять Левина, она не выходит в гостиную до приезда первой гостьи:

[Левин увидел] вместо Кити старую княгиню с строгим и несколько насмешливым лицом. <…> Он догадывался, что Кити нарочно медлит выходить, чтобы избегнуть объяснения, и потому он понимал, что незачем делать предложение матери [т. е. свататься к дочери. — М. Д.] и что кроме отказа он ничего ожидать не может. Краснея и бледнея, он сам не помнил, что говорил с матерью. Наконец раздался звонок у подъезда, и Кити вышла, и вслед за ней вошла гостья <…> Левин понял, что все это было рассчитано, и несвойственный сконфуженный, даже и холодный вид Кити подтвердил его в этом [sic!]. <…> «Да, я был сумасшедший, — сказал он сам себе. — <…> Этого не могло быть»[516].

А соседствующая с одной из этих вставок ремарка для памяти, взятая в рамку, намечает добавочный вариант того, как персонаж, решившийся на безнадежное предложение, мог бы быть избавлен обстоятельствами от возложенной на самого себя тягостной обязанности и от последующего унизительного, сколь бы ни старалась Кити смягчить его, отказа: «[Н]е делает предложение, а по отношен[иям] с В[ронским] узнает, в чем дело»[517]. Согласно этой наметке, Левину предстояло осознать тщетность своего дерзания во время общей беседы в гостиной, наблюдая за Кити и ее избранником.

Как наглядно свидетельствуют страницы наборной рукописи 1874 года, над которыми, несомненно, наборщикам пришлось попотеть, разбираясь в витках правки поверх и сбоку каллиграфических строк копии, в данном случае герой в противоборстве с реверсом авторского замысла настоял-таки на своем праве вымолвить сакраментальное «Быть моей женой». Но колебания автора на этом еще не кончились. Спустя короткое время, доделывая для сдачи в набор остаток текста Части 1, он внес примечательную поправку в начальную фразу сплотки глав о Левине в Москве после злосчастного вечера у Щербацких и на следующий день у себя дома в деревне (1:24–27): «Прямо от Щербацких после <отказа и> мучительного вечера Левин заехал на телеграф <…>»[518]. Изъятие слова «отказ» диктовалось, по всей вероятности, все той же, еще не абсолютно отвергнутой, альтернативой сюжетосложения — Левин удерживается или нечто удерживает его от несвоевременного формального предложения руки и сердца.

С мыслью об этом сюжетном ходе Толстой — бросим взгляд чуть вперед — не расстался немедленно по сдаче Части 1 в набор. При вычитке и переработке дожурнальных корректур во второй половине весны — первой половине лета 1874 года он, как усматривается из сохранившегося фрагмента правленой первой верстки, склонился было к компромиссному варианту, где Левин, так сказать, лишь наполовину делает предложение:

— Что это от вас зависит, — повторил он, — я хотел сказать…

Но тут он взглянул на нее, увидал страдание, выражавшееся на ее лице, понял, что он был причиной этого страдания, и поспешно сел.

— Впрочем, лучше не говорить? Да? — спросил он.

Она тяжело дышала, не глядя на него; но как только он замолк, она подняла свои светлые, ясные глаза прямо на него и <…> ответила то, что непосредственно пришло ей.

— Да, лучше не говорить.

<…> «Еще бы! Как же это могло быть?» — думал он, не поднимая глаз <…>[519].