Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Но ликование было недолгим. Вскоре кончились деньги. Кроме того, в ВИРе сообщили нам, что прибыло уже достаточно кандидатов в аспирантуру с самыми солидными рекомендациями, а поскольку мы не имеем даже официальных направлений, наши шансы практически равны нулю. Казалось, надеяться было уже не на что. Возвращаться в Чимкент не имело смысла — там мог нас ждать только арест. Быковец предложил поехать в Саратов. Там было все знакомое и родное. Кроме того, многие наши соученики там работали и могли помочь. Мы уже купили билеты на поезд. Но почему-то в день отъезда я предложил съездить в Петергоф, посмотреть знаменитые фонтаны, и несмотря на возражения Быковца мы поехали. Там была уйма народа, настоящее столпотворение. Кстати, произошла и интересная встреча — в толпе у Самсона, раздирающего пасть льву, я вдруг увидел Колю Антипенко. Только я раскрыл рот, как он мгновенно скрылся в толпе. Момент этот очень характерен для того времени. Коля учился с нами в институте, и вдруг пришли сведения, что отец его раскулачен и сослан. И в тот же день Коля исчез. И вот — появился в толпе в Петергофе и испугался, увидев нас. А мы с Быковцем подробнейше осмотрели все фонтаны и в результате опоздали на поезд. Я, с рюкзаком на спине, догнал последний вагон и схватился за поручень, но оглянулся на отставшего друга. Он стоял, тяжело дыша. И махал мне ладонью — мол, уезжай, я приеду следом… Но я почему-то разжал руки и отпустил поручень. Теперь я понимаю, что это оказалось самым главным действием в моей жизни.

Ненадолго перебью воспоминания отца и воскликну: и в моей тоже! Если бы отец уехал тогда, — меня бы вообще не было на свете. Благодаря всему этому я не только родился и вырос, но еще и живу теперь на Большой Морской улице — той самой, что ведет к ВИРу! Когда погибла жена отца (моя мачеха), отец стал жить у меня на Большой Морской, в моей семье. И я был горд, что смогу поселить отца на той самой улице, где он шел когда-то, полный надежд. И эти мечты его сбылись. И теперь из моей квартиры он за пять минут может дойти в ВИРа, куда его приглашают иногда для консультаций! И я был рад, что хоть так мог отблагодарить его за то, что он сделал. Тогда, говорят, было время свободы — и теперь время свободы. Но вряд ли кто-то сейчас действует так смело и лихо, как тогда отец! В тридцать седьмом году, когда за десятимунутное опоздание сажали, бросить работу и рвануть из Чимкента в Ленинград и сделать все, что хотел, — это мощно. Спасибо, батя! Снова даю слово тебе…

…Мы пошли в кассу, вроде как покупать другие билеты, и здесь я вдруг сказал Быковцу, что остаюсь. Он стал убеждать меня, но в результате я вдруг пришел в ярость, рявкнул на него и ушел в общежитие. Моя невоспитанность и после часто подводила меня. Жена моя Алевтина говорила мне, что как я был деревенский вахлак, так и остался. Но зато я всегда знал, чего хочу. Разжав руки и отпустив поручень вагона, в котором менее решительный человек так бы и уехал, я получил то, что хотел. Когда, проводив Быковца, который уехал в Саратов к своей невесте, я вернулся в общежитие, в почтовом ящике меня ждал денежный перевод. Мой друг Захарченко, которому я написал, ни на что не надеясь, продал-таки мою мебель и прислал деньги! Жизнь все-таки вознаграждет усилия. И вслед за мелкими удачами идут крупные. Вавилов, как настоящий ученый, верил не чужим бумажкам, а своим глазам — и после пятиминутного разговора со мной приказал зачислить меня в аспирантуру. Мечта моя сбылась! И не в последний раз.

Николай Вавилов был настоящий аристократ (хотя, как и его брат, великий физик, родом из волжских купцов). Он не только великолепно держался и одевался, но и замечательно, целеустремленно работал. Глядя на него, я понял, что аристократ — это не тот, кто бездельничает, а наоборот — кто наилучшим образом организует свой труд. Он объехал самые глухие, заброшенные уголки мира в поиске диких предков культурных растений и составил из них самую лучшую мировую коллекцию, и теперь его всюду приглашали, чтобы послушать.

Человечество за время своего существования совершило великий подвиг — превратило с помощью селекции, то есть квалифицированного отбора, дикие растения в культурные, в рожь, пшеницу, кукурузу, и благодаря этому спаслось от голода и вымирания. Так, казалось бы, имея такие замечательные достижения — зачем теперь разыскивать «дикарей»? Но оказалось — эта мысль меня поразила уже давно, — что-то приобретая, что-то при этом теряешь. Проблема пшеницы, которой я стал заниматься под руководством Вавилова, называлась «полегаемость». Лучшие сорта пшеницы — с высоким стеблем, тяжелым колосом, полегали под дождем и ветром, перепутывались, их очень трудно было убирать: при уборке комбайном происходили огромные потери зерна, ссыпавшегося на землю, оставалась только ручная уборка.