Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

— Да, — огляделся я. — Огромные здания, огромные крыши, и значит, огромные чердаки! И — стаи голубей.

Жадно потер руки. Подъезжает к нам через двор на телеге человек. В телеге какие-то ящики, грязное ведро. Потягивает грязную руку:

— Мурат!

Типичный татарин, как и его брат. Кто татар не видал, думает, что татары на монголов похожи. Совсем наоборот. Лицо скорее продолговатое. И удивительная кожа — нежная, как у ребенка. И всегда румянец. Растительности на лице почти нет. Если есть-то — очень нежная и незначительная. Глаза, как правило, удивительного цвета — то ли синие, то ли зеленые.

— Ваш брат рассказывал?

— Да-да! Все сделаем!

— У меня пропуска нет.

— Зачем пропуск?

Заехали с тыльной стороны, прошли с загроможденного черного хода. Мурат в телеге остался — удобрение принимать. А мой друг Селим с грязным ведром в руке пошел.

Стали подниматься. Коридоры широкие, торжественные, с табличками на дверях.

В коридорах только мы — довольно затрапезного вида. И я, после того как в телеге с ними проехался, так же выглядел.

Вдруг вижу на втором этаже табличку «комендант».

— Наверное, — говорю — надо зайти к нему, разрешение попросить?

Селим заколебался.

— Ну сходи… попробуй. А я пока начну.

И пошел с грязным ведром и веревкой через плечо наверх.

А я постучался, вошел. Секретарша говорит:

— Егор Кузьмич занят!

Сижу, жду. Наконец, запускают. Комендант смотрит на меня, вытаращив глаза:

— Вы кто?

Называю себя.

— Как вы здесь оказались?

— Ну, случайно.

— Что вам нужно?

Я слегка сбивчиво объясняю.

— Вы с ума сошли! Здесь Дом правительства, а вы пришли сюда за голубиным дерьмом! Какой-то сумасшедший приходит…

И вдруг я вижу, что в его окне с шикарными шторами по бокам появляется на грязной веревке ведро, крутится, бьется об стекло. Но он так орет, что ничего не слышит. А ведро все раскачивается в окне. Веревки, что ли, не хватило до низу. Я гляжу на него, на ведро, и меня вдруг начинает бить хохот. Он смотрит на меня, потом на окно…

— Это… Это… Вы представляете, что будет теперь?!

— А вы скажите, что это ваша инициатива! Что пора, мол, очистить чердаки… и заодно помочь сельскому хозяйству!

— Вы так думаете? — натуральный цвет ему на щеки вернулся.

Распахнул окно, заорал:

— Поручить ничего нельзя! Аккуратнее!

Выбежал во двор. Я за ним.

— Все в порядке! — моим друзьям кричу. — Грузим!

Какой-то начальник выглянул из окна:

— Поспелов! Что там творится?

— Производим очистку чердаков, Махмуд Ахметович!

— Ну наконец-то! Вообще этих голубей гнать надо — все подоконники изгадили!

В общем, мне это «белое золото» — голубиный помет — еще две недели возили — не только на все поле хватило, осталось про запас.

Косушкин спрашивает подозрительно:

— Откуда это у тебя?

— Из Кремля.

— Из какого еще Кремля?

— Из нашего с вами!

— Не понял!

Пошел к себе — видимо, звонить. Выходит слегка сконфуженный, говорит как-то неопределенно:

— Ну-ну!

Потом Селим этот не раз меня выручал в трудных ситуациях. Хитрый был мужик. Одно плохо — очень выпить любил. При Коране им это запрещалось — а теперь вроде как… Но работу не пропускал, обязательно появлялся. Но я уже вижу… Улыбается блаженно и произносит на смеси русского с татарским: «Мен пьян болады»! (Я пьян сейчас.)

И получился на моем поле замечательный результат, особенно на двух делянках — № 176 и № 430. Урожайность — в два раза больше прежних урожаев проса! Я их уже выделил как отдельные сорта, и начались сортоиспытания по множеству критериев — урожайность, неполегаемость, стойкость к болезням и многое другое. И вот, наконец, Государственная комиссия утвердила два моих новых высокоурожайных сорта проса: «Казанское 176», «Казанское 430».

…Потом отец рассказывал мне, что всего делянок проса, отличающихся друг от друга цветом зерна и урожайностью, было около тысячи (отсюда и номера сорта — 176, 430).

Теперь я думаю: а если бы не революция — было бы у отца такое поле, и вообще — уехал бы он из Березовки? А тут Госкомиссия утвердила два его высокоурожайных сорта! И как раз началась война.

Глава одиннадцатая. Солдатская каша (1941–1946)

Отец рассказывал: — И вдруг оказалось, что мое просо внесено в Список государственных ресурсов — именно мое 176-е выбрано для питания армии. Об этом мне с важным видом Косушкин объявил.

— Но как же я с этим справлюсь, — я испугался, — у меня поле крохотное и зерен мало — а мне всю армию надо кашей кормить!

Косушкин сказал надменно:

— А это уж ты должен нам сказать, как!

А мне, и многим моим коллегам уже повестки пришли: явиться в военкомат в Казань. Простился я с Алевтиной, с сыном Валериком, который мало еще что соображал — двух лет ему не было — запомнит ли меня? И Алевтина в положении была. Если дочь родится, как мы мечтали… вообще не увидит меня, если не вернусь!

И поехали — все, кого призвали, на грузовике с песнями. Военкомат битком уже, от школьников до стариков. Наконец пришла наша очередь. Заходят друзья по одному.

Выходит Алексей Кротов:

— Надо же, в кавалерию определили меня. Во пруха! Не пешком ходить. Просись ко мне!

Уж не буду здесь сейчас писать, чем его пруха обернулась…