Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

А многие уже четко знали, что делать. Стали большими начальниками (из «братьев-серапионов») Тихонов, Федин. Довольно близкий друг Зощенко, «серапион» Всеволод Иванов вскоре сделался руководителем Литфонда… деньги тогда на писателей выделялись немалые. И Зощенко обращался к Всеволоду «по бытовым вопросам»… есть письмо, где он просит друга Всеволода выделить деньги на ремонт Дома творчества в Коктебеле… И деньги пришли! Серапионы вовсе не хотели ходить в изгоях… Но и РАППовцы не пропали. Вскоре стал «писателем номер один» Александр Фадеев.

Квартиры, дачи, служебные машины, пайки — все это пришло после съезда. Строились писательские дома, распределялись квартиры. Были открыты большие издательства, стали выходить миллионы книг. Ну ясно, что антисоветчину не печатали — но это было бы и странно. Большинство писателей это устраивало: написать правильный роман не считалось чем-то позорным — отнюдь. «Машина» заработала!

Правда — в отчетах ГПУ после съезда отмечалось, что писатели гораздо меньше озабочены идейным вопросом, чем дележом дач и машин. Но это вполне естественно: с дачами и машинами все понятно — а вот с «линией партии» все было сложней.

После съезда писатели были «выстроены», разделены на категории. Зощенко получил высшую. Стал одним из членов Правления Ленинрадской писательской организации. В одном из самых красивых мест Ленинграда, на канале Грибоедова, старый дом был надстроен на два этажа, это был писательский кооператив, недоскреб, как они шутливо называли его. И Зощенко получил квартиру «в элитном» подъезде, где самые лучшие квартиры — его четырехкомнатная была с камином.

Больше таких «щедрых» съездов в истории литературы не было. Правда — и впоследствии арестованных из числа участников съезда было немало. Как говорилось тогда: «Советская власть дала писателям все, кроме одного: права писать плохо». А кто ж из писателей захочет писать «плохо» — если хочешь жить хорошо?

Зощенко, однако, из четырехкомнатой квартиры постепенно оказался в двухкомнатой, крохотной — карьера его после съезда пошла как-то вниз.

…Документ о жизни писателей, данный мне Кошкиным, конечно, настораживал — но я все же решил рискнуть.

С двумя своими книгами на руках я вступил в Союз писателей в 1969 году, а до этого еще несколько лет ходил в Дом писателей в гости. В черном резном зале с огромными окнами на Неву, с гербом Шереметьевых на светящемся витраже, с мудрой надписью на латыни, переводимой как «Бог хранит все», побывали все писатели нашего города, составившие нашу гордость — и наш позор. Впрочем, будучи человеком излишне мягким, я никого из там увиденных позором заклеймить не могу. Всего Бог не сохранил — но вспоминается многое.

Одно из первых запечатлевшихся в моей памяти бурных событий — свержение прежде всевластного писательского вождя Александра Прокофьева. Я как всегда опоздал. Не имея сил принять чью-либо одну точку зрения безоговорочно, я всегда отвергался компанией любых заговорщиков любого направления. Как Пушкин, мог бы заметить я. Поэтому зашел я в Дом писателей тогда случайно и по бурной толпе в ресторане понял, что кончилось общее собрание и, судя по всему, кончилось какой-то победой — за всеми столами ликовали. Безмолствовал только один стол, причем безмолствовал так, что возле него образовалось грозовое облако, и никто не приближался к нему. Толстый низкорослый «Прокоп», еще час назад всемогущий Прокофьев, сидел набычась. Точнее сказать — «накабанясь». С огромной головой, налитой кровью, с белесой щетиной, тяжелым взглядом исподлобья, он больше всего походил на разъяренного, затравленного собаками кабана. К нему не подошел ни один из победителей — и не потому, думаю, что он был теперь никто, а потому, что его боялись по-прежнему, хотя никакой официальной должности он теперь не занимал. Собрание проголосовало большинством голосов за снятие его с должности председателя.

Лихой вояка времен Гражданской превратился в грозного партийного «кабана» не сразу — многие вспоминали и его удалой независимый нрав, его отличные стихи, многие из них в напевном народном стиле. Не с ним одним это произошло: когда-то ничего не боялись и Николай Тихонов, и Михаил Шолохов. Кого нельзя взять угрозами — берут властью. Нельзя сказать, что он сразу стал топтать людей. Даже за Ахматову он заступался — когда ее хотели вдруг выселить, она позвонила ему, и он велел ей никому не открывать, и сам помчался в Смольный, как «разъяренный кабан», который пока еще не топтал своих, а защищал. И Ахматову тогда не выселили.

О нем вспоминал Конецкий:

— Ну что у нас теперь за начальники? Вот Прокоп был — это да! Любую дверь ногой открывал! Да так, что все эти секретутки летели кувырком, пискнуть не смели! Куда хочешь без доклада входил — и все по стойке «смирно» вставали!

Конецкому, склонному к такого рода поступкам, Прокоп был люб.