Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим

Меня не надо уже было тащить; напротивъ, я шелъ твердымъ шагомъ, прижимаясь къ аббату Ивальди, въ надеждѣ остаться незамѣченнымъ, спрятавъ голову подъ локтемъ учителя, что мнѣ было легко сдѣлать, такъ какъ я былъ малъ ростомъ. Ничего не видя, дошелъ я до середины церкви, закрывъ глаза у входа и пріоткрывъ ихъ только тогда, когда нужно было опуститься на колѣни; но и тз^тъ я оставался съ опущенными рѣсницами, чтобы не видѣть никого, ни съ кѣмъ не встрѣтиться взглядомъ. Когда нужно было выходить, я снова превратился въ незрячаго и вернулся домой убитый, считая себя навѣки опозореннымъ.

Въ этотъ день я не хотѣлъ ни ѣсть, ни говорить, ни учиться, ни плакать. И такова была въ концѣ концовъ сила моего горя и томленія моей дз^тши, что я заболѣлъ на нѣсколько дней. Никогда послѣ этого въ нашемъ домѣ даже не з’поминалось о сѣткѣ, такъ была напугана моя нѣжная мать отчаяніемъ, которое я въ этотъ разъ обнарз^жилъ. Я же съ своей стороны очень долго не грѣшилъ никакой ложью; и кто знаетъ, не этой ли сѣткѣ обязанъ я тѣмъ, что изъ всѣхъ встрѣчавшихся мнѣ людей былъ однимъ изъ самыхъ правдивыхъ.

Теперь другой елз^чай. Моя бабушка съ материнской стороны пріѣхала однажды въ Асти. Эта была очень знатная дама, жившая обыкновенно въ Туринѣ, вдова одного изъ придворныхъ вельможъ, окрз^женная всей той внѣшней пышностью, которая производитъ такое сильное впечатлѣніе на дѣтей. Эта дама провела нѣсколько дней въ домѣ моей матери и, хотя она осыпала меня ласками, я никакъ не могъ освоиться съ ней, оставаясь тѣмъ маленькимъ дикаремъ, какимъ я въ то время былъ. Собираясь заѣзжать, она спросила меня, что именно я хотѣлъ бы полз'чить отъ нея въ подарокъ. Сначала отъ стыда, робости и нерѣшительности, а потомъ уже отъ непреоборимаго з'ііряметва, я отвѣчалъ ей однимъ словомъ; ничего,—

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ. 2

и какъ ни бились со мной на всѣ лады, чтобы вынудить въ отвѣтъ хоть слово, кромѣ этого неприличнаго и грубаго «ничего», все было напрасно. И единственно, чего добились отъ меня допрашивающіе, было лишь то, что «ничего», выходившее сначала изъ моихъ устъ сухо и отчетливо, произносилось голосомъ все болѣе раздраженнымъ и дрожащимъ, пока не смѣшалось со слезами и беззщержными рыданіями. Родители прогнали меня въ мою комнату, какъ я этого и заслз'живалъ; тамъ мнѣ было предоставлено наслаждаться взаперти этимъ „ничего", на которомъ я такъ настаивалъ; бабз^шка же уѣхала. И вотъ тотъ же ребенокъ, который отказывался съ такимъ непобѣдимымъ упорствомъ отъ законныхъ даровъ своей бабки, за нѣсколько дней передъ этимъ похитилъ изъ ея полуоткрытаго сз'ндзжа вѣеръ и спряталъ его у себя въ постели, гдѣ онъ былъ найденъ спз-стя нѣкоторое время. Я утверждалъ тогда,—и это была правда,—что взялъ его съ цѣлью подарить сестрѣ. Этотъ проступокъ былъ наказанъ по заслз'гамъ очень строго, но хотя воровство большій порокъ, чѣмъ ложь, меня пощадили и не только не наказали сѣткой, но даже не пригрозили ею. Бѣдная мать больше боялась, что я заболѣю, чѣмъ станз' воромъ; послѣднее занятіе, по правдѣ говоря, не носитъ въ себѣ ничего страшнаго и трудно искоренимаго для человѣка. з^г котораго нѣтъ въ воровствѣ жизненной небходимости. Уваженіе къ чужой собственности быстро является и упрочивается у тѣхъ, кого сзщьба надѣлила имуществомъ.

Здѣсь я разскажз', въ видѣ анекдота, о своей первой исповѣди—междз^г семью и восьмью годами. Чтобы подготовить меня, зритель наговорилъ мнѣ о тѣхъ разнообразныхъ грѣхахъ, которые я могъ бы совершить, и большая часть которыхъ мнѣ была неизвѣстна даже по имени. Послѣ предварительнаго экзамена, совершеннаго дономъ Ивальди, назначили день, когда я долженъ былъ сложить малое бремя своихъ грѣховъ къ ногамъ о. Анджело, кармелита, исповѣдника моей матери. Не помню, что именно я говорилъ ему: я испытывалъ большую тяжесть и естественное отвращеніе къ обнаруживанію моихъ тайныхъ помысловъ передъ совершенно чужимъ человѣкомъ.

Думаю, что исповѣдникъ самъ составилъ мою исповѣдь вмѣсто меня. Какъ бы то ни было, онъ далъ мнѣ отпз^г-щеніе грѣховъ, но прибавилъ, что я долженъ передъ обѣдомъ стать на колѣни и публично попросить прощенія з' моей матери во всемъ, чѣмъ я ее обидѣлъ. Такая эпи-тимья показалась мнѣ слишкомъ жестокой. И хотя мнѣ вообще ничего не стоило попросить у матери прощенія, но стать на колѣни передъ кѣмъ бы то ни было, казалось мнѣ тогда непереносимою казнью. Вернз’вшись домой въ часъ обѣда, я направился къ столу и когда другіе домашніе тоже вошли въ столовую, мнѣ показалось, что взоры всѣхъ з'стремлены на меня. Опз^гстивъ глаза, я замеръ въ нерѣшительности и въ крайнемъ смущеніи не могъ приблизиться къ столз^г, гдѣ всѣ з^же заняли свои мѣста. Но я еще не зналъ тогда, что присутствующіе были посвящены въ тайнз' моей исповѣди и моей эпитимьи. Набравшись храбрости, я сдѣлалъ шагъ къ своему мѣстз^г, тогда мать строгимъ голосомъ спросила меня, имѣю ли я право сѣсть за столъ; сдѣлалъ ли я все, что нужно; нѣтъ ли чего-нибудь, въ чемъ я могъ бы упрекнзггь себя.