Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим

Но невыносимая горечь и жесткость этого кушанья скоро заставила меня бросить его; почзъствовавъ при-ступъ тошноты я спрятался въ садъ, примыкавшій ко ДВОРЗ', И ТЗ'ТЪ, скрытый отъ всѣхъ взоровъ, освободился начисто отъ всей проглоченной мной отравы; вернувшись въ комнату, я молча переносилъ легкзчо боль въ тѣлѣ и спазмы въ желзщкѣ. Наставникъ засталъ меня въ такомъ состояніи, но ни о чемъ не догадался, а я ничего не сказалъ емзо Скоро надо было идти обѣдать и мать, увидѣвъ мои красные и припухшіе глаза, какъ бываетъ послѣ рвоты, настойчиво стала разспрашивать меня, во что бы то ни стало жела-я узнать, что со мной слз^чилось. Во время ея допроса колики желудка усились и я не могъ продолжать ѣсть, но зчюрствовалъ въ нежеланіи отвѣчать. Итакъ, я старался выдержать молчаніе и одновременно скрыть испытываемз'ю боль; а мать продолжала допрашивать и грозить. Всмотрѣвшись въ мое страдающее лицо и замѣтивъ, что гз^тбы у меня зеленыя,—я не догадался ихъ вымыть,—она испзч'алась, вскочила и, подбѣжавъ ко мнѣ, еіце настойчивѣе стала требовать отвѣта; подъ вліяніемъ страха и боли я въ слезахъ повинился ей во всемъ.

Мнѣ сейчасъ же дали какое-то лекарство и все окончилось благополз'чно, если не считать того, что въ наказаніе меня заперли на нѣсколько дней въ комнату; уединеніе же это дало новзчо пищу моей меланхоліи.

Глава IV.

РАЗВИТІЕ ХАРАКТЕРА, НАБЛЮДАЕМОЕ ПО РАЗЛИЧНЫМЪ МЕЛКИМЪ ФАКТАМЪ.

15 апрѣля.

Вотъ каковъ былъ мой характеръ въ первые годы пробзокденія моего сознанія.

Обыкновенно спокойный и молчаливый, необычайно живой и болтливый по временамъ, упрямый и своенравный передъ чрезмѣрной 43'жой настойчивостью, покорно поддающійся ласковымъ з^твѣщаніямъ, сдерживаемый больше всего страхомъ выговора, въ сильнѣйшей степени склонный къ смущенію и дерзко отстаивающій свою независимость тамъ, гдѣ не умѣли подойти ко мнѣ ласково.

Чтобы лучше дать отчетъ себѣ и дрз'гимъ въ этихъ первыхъ предположеніяхъ, которыя природа начертала въ моей душѣ, я изберу изъ многочисленныхъ маленькихъ исторій моего ранняго дѣтства двѣ или три, запомнившіяся мнѣ очень хорошо и живо рисующія мой характеръ. Изъ всѣхъ наказаній, которыя ко мнѣ примѣнялись, наибольшее горе, доводившее меня почти до болѣзни и повторявшееся всего раза два или три, было приказаніе идти къ обѣднѣ съ ночной сѣткой на головѣ—головной Заборъ, совершенно скрывавшій волосы. Первый разъ, когда на меня было наложено это взысканіе (я не помню за что именно), я пошелъ съ з'чителемъ, почти тащившимъ меня за рз^тку въ сосѣднюю кармелитскзчо церковь, мало посѣщаемую, подъ огромными сводами которой едва собиралось человѣкъ сорокъ. Тѣмъ не менѣе это наказаніе такъ подѣйствовало на меня, что мѣсяца три я велъ себя

безупречно. Раздумывая впослѣдствіи о причинахъ этого впечатлѣнія, я находилъ ихъ двѣ: одна заключалась въ мысли, что глаза всѣхъ должны были устремиться на мою сѣтку и что я, должно быть, очень смѣшонъ и безобразенъ въ ней, и всѣ должны признать меня за настоящаго злодѣя, разъ я подвергнз’тъ такой зокасной карѣ; во-вторыхъ, я боялся, что меня завидятъ мои возлюбленные послз^шники; это по истинѣ разрывало мнѣ сердце.

Не есть ли это въ миніатюрѣ и твой портретъ, о, читатель, портретъ всѣхъ людей, уже жившихъ и тѣхъ, кто бз^тдетъ жить, ибо, правду говоря, всѣ мы дѣти, обреченныя навсегда оставаться дѣтьми.

Необычайное дѣйствіе этого наказанія преисполнило радостью моихъ родителей и наставника.

При малѣйшемъ проявленіи непослушанія подъ зтро-зой этой отвратительной сѣтки я спѣшилъ вернуться на правый путь, весь трепеща отъ страха. Однако, мнѣ сз’ж-дено было совершить одинъ простзшокъ, значительность котораго я увеличилъ торжественной ложью, дз^тмая оправдаться ею въ глазахъ моей почтенной матери, въ результатѣ чего мнѣ вторично была назначена эта сѣтка и на этотъ разъ было рѣшено, что вмѣсто пустынной кармелитской церкви я долженъ идти къ св. Партинз’’, въ лучшей части города, далеко отъ дома—въ храмъ, посѣщаемый около пс-лз’дня великосвѣтской праздной публикой. О, какъ велика была моя печаль! Но мольбы, слезы, отчаяніе все было напрасно.

Въ эту ночь, казавшуюся мнѣ послѣдней въ моей жизни, я не сомкнулъ глазъ ни на минуту; она была самой тяжелой изъ всѣхъ, какія пришлось потомъ пережить.

Роковой часъ насталъ; облеченный въ проклятзчо сѣтк\^г, съ плачемъ и рыданіемъ, я пустился въ пз'ть; наставникъ тащилъ меня за руку, а сзади подталкивалъ слз’га. Такимъ образомъ мы прошли двѣ или три 3-лицы, на которыхъ почти никого не было; но какъ только мы свернули въ модныя мѣста, прилегающія къ площади и

церкви св. Мартина, я сразу пересталъ плакать и кричать.