Жизнь волшебника

– Да как же такое возможно?! Значит, к ней-то ты и ушёл… Она у тебя уже была, уже поджидала,

сука…

– Я никогда тебе не изменял. Я познакомился с ней после того, как ушёл от тебя.

– Рассказывай сказки! Когда б ты успел?! За какое время? Да, конечно, она уже была… Какие

тут могут быть сомнения?!

– Нет, я познакомился с ней после. В тот же вечер. Буквально минут через пятнадцать как

ушёл…

– Что-о?! Через пятнадцать минут?! Ты сказал: через пятнадцать минут? Разве так бывает?! Ты

познакомился через пятнадцать минут, а я сутки заснуть не могла. Пятнадцати минут тебе хватило,

чтобы забыть обо мне? Я стоою всего лишь пятнадцать минут твоих страданий и твоей памяти?

Голубика долго смотрит на него с удивлением и отвращением. Зависшее молчание кажется

столь густым и напряжённым, что именно от этой тишины, а не от разговора просыпается Юрка и

жалобно, ущемлёно плачет чему-то своему. Ирэн подходит к нему, почти вслепую суёт в кроватку

соску, и ребёнок умолкает. Умолкает больше не от соски, а от того неожиданного грубого

равнодушия, которым заткнут его ещё молочный ротик.

– Дорогой мой, миленький, – вернувшись к нему, говорит Ирэн. – Я ничего не понимаю. Давай

сделаем так: что было – то было. Ведь всё это неправильно. И во всём виновата я сама – этакая

эмансипированная сволочь…

– Я пойду, – говорит Роман, – мне надо только взять кое-что.

Он подходит к антресолям, стаскивает коробку с фотопринадлежностями, отыскивает тайную

пачку и прячет её под свитер. Голубика, кажется, даже не замечает и не понимает того, что он

делает, что берёт.

– Значит, не вернёшься? – спрашивает она, когда Роман уже подходит к двери.

– Нет, – отвечает он, открывая замок. – Но я не хочу, чтобы ты чувствовала себя униженной. Ты

этого не заслуживаешь. Дело тут не в тебе, а во мне. Я просто не могу жить здесь так, как жил.

Здесь всё не моё, не заслуженное, не заработанное мной.

– Так что же мне надо было делать? Бросить всё и жить с тобой на берегу под лодкой?

– Тебе – нет. Ты живёшь на родительском. А для меня оно чужое. Ну вот подумай, как я могу

жить лучше моих родителей, ничем этого не заслужив? Так что, не принимай всё на свой счёт. Это

я такой вот идиот. Другой бы на моём месте жил и похохатывал.

Он поворачивается спиной, чтобы выйти.

– Ты познакомился через пятнадцать минут, – повторяет Голубика, сомнамбулически смахивая с

его высокого плеча какие-то пылинки, – как же мелкао чаша страдания, которую ты выпил за меня…

Никто ещё не оскорблял меня так, как человек, которого я люблю всей душой… Но знай, что я стоою

боольшего. И я своё возьму. Не допущу, чтобы для меня всё вот так и закончилось. Запомни,

муженёк, спокойного житья тебе не будет.

129

Роман с удивлением оглядывается, не зная, что ответить, не понимая, о чём это она. И какой

только чёрт дёрнул его за язык с этими пятнадцатью минутами…

– Ты оскорбляла меня не меньше, – говорит он, сам не зная, зачем это говорит.

– Чем?

– Пренебрежением своим. Скажу даже так: чем сильнее ты мной пренебрегала, тем больше всё

это: квартира и прочее – становилось для меня чужим. Ты даже не заметила, что выгнала меня

сама. А у меня тоже есть своя гордость.

– Да, наверное, так. И я в этом раскаиваюсь. Но твоё пренебрежение забивает моё. Ты мстишь

мне сразу с таким перехлёстом, что моё оскорбление тонет в твоём…

В своё новое ненадёжное убежище Роман возвращается с пустыми, вытравленными мозгами.

Дверь открывает ключом, выданным хозяйкой. Как хорошо, что «дома» никого. «Вот и сходил,

повидал», – с горькой усмешкой думает он, прячась в пустой квартире за весёлой занавеской в

горошек. Желание повидать детей даже не вспоминается. Оно забито невероятной метаморфозой,

случившейся с Ирэн. Впрочем, сегодня она была не Ирэн и не Голубикой, а Ириной – простой

женщиной без всяких претензий на исключительность. Как тяжела теперь её напрасная надежда,

её внезапно вспыхнувшее чувство. Каково ей-то, гордой и независимой, говорить о любви в то

время, когда её отвергают! Как жалкао её беспомощная угроза. Ну что она может? И если что-то

может, то пусть сделает, пусть накажет. Будет поделом. Теперь его вина на порядок тяжелей: одно

дело оставлять равнодушную женщину, другое – любящую жену. Скорее всего, она отомстит

самым больным – не позволит видеться с детьми. Да, впрочем, тут уже и сам не захочешь

приходить…

Сколько ни сидит Роман, размышляя, а перед глазами лицо жены с выражением того

хронического ожидания, с которым она открыла ему дверь…

* * *

Вечером следующего дня Голубика, подождав Романа на проходной завода, прослеживает его

путь до самых дверей квартиры. Факт, что он, оказывается, устроился буквально на другой стороне

улицы, ещё больше потрясает и снова оскорбляет её.

Войти же в эту квартиру она решается лишь на другой день.

Придя с работы, Роман застаёт на хозяйкином, умеющем вздыхать диване, зарёванных Ирэн и

Нину. Навалившись плечом на косяк, он с минуту расслабленно, как больной, любуется такой

потрясающей картиной. Он шокирован уже самим фактом появления жены в этом тайном

убежище. Ему и в голову не приходило, что она опустится до слежки.