Жизнь волшебника

В их руках – венок из пластмассовых цветов, купленный ещё дома в похоронном бюро. Конечно,

лучше бы взять его на месте, а не везти через половину Советского Союза, но где, чего найдёшь в

незнакомом месте? Тем более что это почти дефицит. Некоторая заминка при покупке венка

возникла с выбором ленточки. Самой подходящей Ирэн и Иван Степанович посчитали надпись «от

детей». Ну, хотя бы усреднённо как-то…

До полустанка их подвозит попутка. Люди на короткой улице с удивлением оглядываются на

чужих людей, не решаясь спросить, к какому покойнику они едут. Ирэн, уже зная дом Аллы,

пытается издали разглядеть ворота, обычно открытые в таких случаях настежь. Однако там всё

спокойно и нормально. «Не успели, что ли?!»

Они боязливо подходят к ограде. Прежде чем дёрнуть за шнурок защёлки, Голубика, прищурив

глаз, заглядывает в щель между досок и каменеет.

– Смотри… – шепчет она, вцепившись ногтями в руку отца.

550

Роман сидит в ограде на берёзовом чурбаке, сбоку которого навалены два костыля. Он в старом

коротком женском халате, из-под которого видна одна голая нога в стёртом тапочке. У него

длинная белая борода и белые, теперь уже совершенно седые волосы; лицо худое, измождённое,

с одним отсутствующим и другим – глубоко запавшим глазом. Могло бы показаться, что это вообще

не он, а какой-то старец с иконописными, но «попорченными» чертами лица. Только куда денешь

неизменную черту его фигуры – перекошенные плечи, которые теперь из-за его слабости

перекошены ещё круче? Кроша кусок чёрного хлеба этот совершенно седой, одноногий и

одноглазый святой, прошедший по обширному полю добра, счастья и греха, кормит куриц и сильно

подросших уже цыплят.

Сдёрнув с головы платок, Голубика комком запихивает его в сумку. Иван Степанович мечется

взглядом, не зная, куда деть венок. Роман, услышав суету за воротами, вдруг кричит им, немного

незнакомым глухим голосом:

– Иван Степанович, Ирэн, за шнурок, за шнурок дёрните!

Сам он нашаривает рукой костыли, чтобы подняться, но Ирэн, бросив сумки в воротах под ноги

отца, подбегает быстрее. Обняв голову бывшего мужа, целует его в лоб, в щёки…

– Здравствуй, здравствуй, моя милая Голубика, – говорит Справедливый своим басом, который

теперь кажется ещё более глубоким, севшим ещё ниже.

– Ромушка, миленький! Ты живой, совсем живой, – плача, приговаривает она. – Как хорошо-то,

Ромушка! Как здоорово!

Всего лишь второй раз в жизни он для неё не Мерцалов! Первый раз она назвала его Ромушкой,

когда узнала о гибели родителей и вот теперь снова. Какой чуть мило-прикартавленной музыкой,

лесным прозрачным ручейком звучит его имя из её губ. Никакой другой голосок не сможет так

красиво обкатать это имя. Выходит, дождался, о чём мечтал. Вот дождался так дождался…

Роман старается выдержать и тоже не расплакаться.

– Мать рассказывала, что ты приезжала, – говорит он. – Ох, Ирэн, святая ты женщина…

Проходите, Иван Степанович, проходите. Да не прячьте вы эти цветочки. Не оставляйте их за

воротами, не пугайте соседей.

Тесть – с венком, букетом, сумками с колбасой и ватрушками – подходит к ним, растерянно

оглядываясь на покосившиеся, но плотные ворота.

– Но как ты нас узнал? – спрашивает он, изо всех сил делая вид, будто не удивлён ничему: ни

неожиданно живому бывшему зятю, ни потрясающим изменениям его внешности. – Ты что, сквозь

доски видишь?

– Да я ведь знал, что вы скоро подойдёте, вот и сидел, поджидал. Просто теперь я многое знаю

наперёд.

– Поджидал? – смеётся Голубика, пытаясь справиться с собой, и почти по-домашнему

выговаривает ему: – А что же тогда в таком виде? Почему не оделся для встречи гостей?

– И вправду, – смущаясь и краснея, бормочет Роман, – не додумался. Не придал значения

своему патрету.

Потом они все вместе сидят на маленькой веранде, где стружками свисают липучие смолистые

ленты от мух, пьют густой чай, белёный молоком, с городскими ватрушками. Роман переодет в

чистую белую рубашку, купленную матерью несколько дней назад в лавке и чуть великоватые в

поясе брюки, морщинисто стянутые узким ремнём. Иван Степанович, никак до конца не осознавая,

что перед ним тот же Роман, которого он хорошо знал, постоянно с оторопью и гневным

придыханием косит глазами на его пустую штанину и всё вздыхает:

– Это просто удивительно… Давно уж я заметил по жизни такую особенность, что чем более

человек силен, чем боольшими талантами и возможностями обладает, тем меньше он имеет

личного счастья и тем более является фигурой трагической.

– Да ладно вам, Иван Степанович… Чего уж теперь философствовать об этом…

– Глупая война! Нашим кремлёвским идиотам всё крови не хватает.

Теперь о войне, или о братской военной помощи, говорят уже всюду и открыто. Только Роману

это совсем не интересно.

Мать, убирающая со стола, молчалива. На гостей смотрит настороженно, ревниво, с опаской. А

убравшись, уходит из дома.

– Ладно, – говорит Иван Степанович, чувствуя скованность Романа и Ирэн, – поговорите без

меня. Я там во дворе неплохой топор приметил, пойду, дровишки поколю, вспомню крестьянское

детство.

– Почему в прошлый раз ты приезжала с мужем? – спрашивает Роман бывшую жену, проводив