Жизнь волшебника

– Это не будет случайностью. Если разрезать апельсин на дольки вместе с кожурой, дать

человеку, никогда не видевшему апельсина, одну дольку и сказать, что это весь плод, то он решит,

553

что кусочек кожуры это нечто случайное. Случайности перестают существовать, когда видишь

жизнь широко и в целом. Всё для меня придёт в своё время.

– И тебе не страшно так рассуждать?

– Усталый не боится ничего. Не боится даже нескончаемой дороги. Да и чего там бояться?

Когда рождается ребёнок, люди говорят: «Началась жизнь». А когда человек умирает, люди

говорят: «Его не стало». Но ведь на самом-то деле у человека и до его рождения были свои истоки.

А когда он умер, его не стало только здесь. Жизнь начинается не здесь, не здесь и завершается. А

по-моему, так она и не завершается вовсе. Так что, душе моей надо лишь поспать, отдохнуть и

топать дальше.

– Только есть ли это «дальше»? – спрашивает из-за спины Иван Степанович, который уже

некоторое время стоит у порога.

Бывший тесть разогрет работой с топором. Его лицо с толстым носом поблёскивает испариной,

рукава бордовой траурной рубашки завёрнуты по локоть.

– А иначе всё было бы слишком примитивным и бессмысленным, – отвечает Роман, не

поворачиваясь, но словно видя его спиной. – Человеческая жизнь, на мой взгляд, имеет не один

смысл, не только тот, что мы ищем здесь.

– Вот как?! – шёпотом, с внезапным большим интересом восклицает Иван Степанович, садясь

на табуретку перед ним. – Как это не один?! Каков же второй? Где он?!

– Первый, доступный нам смысл, – говорит Роман, – состоит в том, чтобы просто жить, радуясь

жизни как процессу. И то, чего мы добиваемся – ну там, сына вырастить, дерево посадить, дом

построить – это лишь его верстовые столбы или игрушки, которыми мы наряжаем нашу жизнь, как

ёлку в Новый год. Хотя и тут мы уже иной раз сбиваемся, более ценя как раз эти игрушки, а не

саму ёлку. И то, что смысл жизни – в жизни самой, в её процессе, мы отчётливо осознаём лишь в

последние годы её, когда она настолько дорожает сама по себе, что ценность блестящих игрушек

просто меркнет. Однако и тут нас ждёт разочарование. Ведь если смысл жизни в самом её

процессе, то, значит, когда этот процесс исчезает, то исчезает и смысл. Так что же, жизнь

бессмысленна вообще, в принципе? Ну, сделал ты там чего-то для других, но для тебя-то – всё!

Игрушки сняты, ёлка пожелтела – пора её на свалку нести. То есть, у каждого человека, как бы ни

была наполнена его жизнь, перед смертью есть мгновение, когда он понимает, что жизнь его на

самом-то деле не имела никакого смысла. Хотя, конечно, это можно осознать и раньше: и в

середине жизни и даже в молодости, что уж, конечно, никуда не годится. Это, кстати, один из

уничтожающих доводов и инструментов Жизни. «Вот видишь, – разведя руки, говорит она кому-

нибудь из нас, – вот такая я. Нет во мне смысла. Вот и подумай. Реши сам, как тебе уйти».

– И что же тогда? – с интересом спрашивает Иван Степанович, хорошо понимая его. – Какой же,

по-твоему, есть смысл ещё?

– А он вынесен за пределы этой жизни. Он находится как раз в том лесу, откуда ёлки приносят.

И доступен лишь нашей Душе. Но не сознанию. Собственно, само отсутствие истинного смысла

здесь как раз и свидетельствует о существовании другой нашей ипостаси. Во всяком случае, её

существование становится тогда вполне логичным и необходимым, так сказать, для полноты

картины.

– Хочу понять: ты что же, говоришь о нашем существовании в некоем мире, где обитают

Христос, Бог-отец, ангелы, архангелы, черти, Будда и прочее, прочее, прочее?

– Да нет же, нет, – отмахивается Роман, – всё это образы и условности, придуманные здесь. На

деле же там такая грандиозная картина, которая, что называется, не для наших умов. Нам её

невозможно вообразить. Сам для себя я называю её просто – Большая Жизнь.

– Но, может быть, этот мир – лишь фантазии ума, работающего в силу некоторых обстоятельств

в ином режиме? – спрашивает Иван Степанович. – Ну, вроде инстинкта самосохранения, чтобы

психика не страдала?

– А чего бы это нашей безжалостной, жёсткой природе беспокоиться о нашей психике? Никакой

гуманностью она не озабочена, она просто такая, какая есть, и всё. Я тоже думал: мало ли что

могло мне привидеться там, где, как мне кажется (или в самом деле), я был? Но ведь если бы мой

мозг метался в поисках хоть какого-либо смысла, чтобы, как вы говорите, облегчить страдания

психики, то он предлагал бы мне вариант за вариантом. А он не мечется. Он без всяких сомнений

выдаёт лишь одно.

– Ладно, допустим, что всё это так, – соглашается дотошный Иван Степанович. – Но что же

тогда делать здесь?

– Жить, как живётся, искать счастье и смысл жизни, которого у нас на самом-то деле нет.

– Но почему бы истинному смыслу Большой Жизни не приоткрываться уже тут? Ну, хотя бы в

последнюю минуту, чтобы уход не был таким горьким?

– Так вы же провожающим успеете о нём шепнуть. И тогда уж совсем обессмыслите их жизнь –

они здесь ничего искать не станут. И тогда что? А то, что жизнь человеческая замрёт. Э-э, каких