Жизнь волшебника

только хитростей ни придумывали люди, чтобы как-нибудь весточку оттуда передать, да, увы, – не

получается. Именно поэтому люди иногда заключают, что дальше ничего нет. А это значит лишь то,

554

что все информационные фильтры мироздания работают безотказно! Нельзя допустить, чтобы

один мир разрушался информацией другого.

– Но ты-то, выходит, постиг этот второй, потусторонний смысл, если с таким, можно сказать,

пренебрежением отзываешься о собственной жизни? – чуть язвительно замечает Ирэн.

– Нет, не постиг. До тех пор, пока я остаюсь здесь – этот смысл для меня недоступен. Моё, как

ты говоришь, пренебрежение от другого. Я ведь уже говорил. Просто всю свою будущую жизнь я

вроде бы как прожил. Прожил даже то, что мне могло бы ещё предстоять…

– Как это?! – едва не в голос спрашивают они оба.

– У меня была масса времени, чтобы пережить в воображении сотни вариантов своего

возможного будущего. И я пережил их все. Удивительно даже: я всю жизнь страдал, что жизнь моя

слишком коротка, а сам закончил её с перевыполнением плана, досрочно. Да ещё так ветвисто.

– Но одно дело – воображать и другое – жить – с сомнением замечает бывший тесть.

– Всё зависит от умения полноценно и полно переживать воображаемое. Я прошёл по каждому

из вариантов день за днём, шаг за шагом. От реальности это отличается лишь тем, что там всё

происходит быстрее. Но все открываемые истины, переживания, чувства так же реальны и

правдивы. Сейчас я знаю, например, чувства отца, у которого женится сын или когда у него

рождается внук. Я знаю, что такое старость, опыт, мудрость. Причём, всё это прожито не в одном

экземпляре, как бывает в жизни, а во множестве.

– Удивительно! – восклицает Иван Степанович. – Неужели такое возможно?

– Возможно, хотя тут есть одна неприятность. Вот смотрите: как мы воспринимаем своё

прошлое? Ведь для каждого из нас оно постепенно становится уже в какой-то степени не своей,

отдалённой жизнью. Оно превращается для нас в кино, которое мы смотрели много лет назад. Так

вот, таким же отдалённым и прожитым видится мне сейчас и всё моё будущее. Оно будто написано

на многочисленных листах тонкого матового папируса. Но понятно, что сока жизни в этой толстой

пачке листов уже нет. Моим вынужденным излишним воображением всё это возможное будущее

превращено в некую сухую формальность.

– Ну, а происходящее перед тобой сиюминутно разве не интересно? – спрашивает Голубика.

– Как ни печально, но и это – всё тот же папирус и кино. Я вообще нахожусь сейчас где-то в

стороне от собственной жизни. Спросите: где? Да похоже, одной ногой (очевидно, той, которой у

меня реально нет) ещё там, откуда вернулся. Такое путешествие не проходит бесследно. Было бы

странным, если бы я пришёл оттуда весёлым, блаженным херувимчиком.

– И всё-таки жизнь богаче любого воображения, – убеждённо говорит Ирэн. – В ней всё равно

отыщется что-то такое, чего ты даже не мог предполагать.

– Эх, знала бы ты, моя Голубика, сколько раз мы сидели с тобой и говорили обо всём этом в

моём воображении! Только в какой-то из этих бесед ты была без Ивана Степановича, в другом вот

на этом стуле сидел твой муж, в третьем – кто-то ещё незнакомый… Но эти варианты меняют не

многое. Сейчас я лишь перелистываю знакомые сценарии. Говорю с вами, а у меня на всё –

готовые ответы и даже блоки мыслей.

– Что ж ты не оградил от своего пожирающего воображения хотя бы один вариант, которым

можно было здесь жить?

– Признаюсь, есть одна такая версия. Я её, можно сказать, заблокировал. И, признавшись в

этом, я невольно признаюсь и в том, что всё-таки какая-то вера у меня осталась.

– Ну наконец-то! – радостно и непосредственно восклицает Голубика. – У тебя вправду есть

один «живой» вариант? Какой же?!

– Мне не хочется тебя обижать, но он связан не с тобой. Я же знаю, что у тебя уже всё устроено.

– Ну и что, что не со мной? Разве это важно!?

Иван Степанович поднимается и выходит вроде как по какому-то делу. Хотя какое тут у него

дело? Просто он не может слышать их личных разговоров. Он хочет подождать, когда закончится

эта тема, и вернуться.

– А ты действительно любишь девушку или женщину из этого зарезервированного варианта? –

живо и даже весело спрашивает Ирэн, проводив взглядом своего деликатного отца. – Извини, что я

так выражаюсь.

– Люблю. Ещё до взрыва я написал ей большое письмо. Оно занимает целую тетрадь. Вон, на

комоде лежит.

Голубика подходит к комоду, накрытому плюшевой накидкой и заваленному разными

безделушками, берёт и с интересом рассматривает обложку тетрадки в потёртом матовом

целлофане.

– Можешь посмотреть, – разрешает Роман, угадав её желание. – Всё равно это письмо стало

публичным. Тетрадку просто замызгали. Видимо, в госпитале её читали многие.

Открыв первую страницу, Голубика пробегает несколько строк, потом открывает тетрадку на

половине, потом сразу смотрит в конец.

– Но она-то хоть любит тебя?

555

– Что значит «хоть»? – насторожившись от её странного тона, от потускневшего вдруг голоса,

спрашивает Роман. – Что там?

– Нет-нет, ничего, – отвечает Ирэн, стараясь как можно спокойней и аккуратней, обеими руками

положить тетрадку на место.