Жизнь волшебника

В один холодный зимний день, выйдя за хлебом в ближайший магазин, Роман оглядывается на

два своих окна на самом высоком пятом этаже и вдруг на этом небольшом отдалении чувствует

своё состояние ещё острее. От мысли какая замечательная, необыкновенная женщина ждёт его

дома, сердце делается вдруг большим и горячим, пытающимся раздвинуть свои границы в груди.

Такое ощущение бывает лишь весной, но откуда этой весне взяться сейчас? Всюду холодно и

серо. А сердце всё равно горячее и зелёное.

Раньше, предполагая будущую семейную жизнь, Роман заранее изобретал приёмы для

обуздания своих вероятных левых поползновений. Чтобы не заводиться от вида каких-либо

посторонних красивых ножек или груди, он предполагал всякий раз останавливать себя спокойным,

отрезвляющим вопросом: ну и что? Что есть особенного в этой чужой женщине, что способно меня

удивить? Разве может она быть интересна лишь одной непохожестью с женой? Так ведь их,

непохожих, невероятно много – это всё количество женщин за вычетом жены. Вот и оставь их в

покое – сразу всех. Твоя жена в сравнении с ними – тоже другая. Это очень правильно, что ты

имеешь эту другую, но свою женщину. А твой друг или сосед, например, имеет свою. И на женщину

этого мужчины ты претендовать не должен, а он не должен претендовать на твою. И в этом

гармония.

Такие рассуждения казались ему очень умными и надёжными. А они, выходит, вовсе не нужны.

Оказывается, любовь способна так основательно перепахивать все взгляды и представления, что у

тебя, мучительно блаженствующего в оболочке настоящего чувства, никакие посторонние амбиции

не возникают вовсе.

Вечером, уже перед тем, как заснуть, они лежат, наблюдая на потолке блики от фар редких

машин. Роману уютно и хорошо. Окно во двор чуть приоткрыто – слышен летний тёмный шелест

деревьев. И как хочется сказать жене что-нибудь ласковое. Только говорить о чувствах у них не

принято. Это как раз один из пунктов, разработанной Голубикой теории семейной драматургии.

Хотя, чтобы женщине да не хотелось слышать ласкающие слова… Трудно в это поверить…

– А знаешь, – тихо произносит Роман, осторожно подступая издалека, – когда я впервые увидел

тебя в Пылёвке, ещё девочкой, ты меня потрясла. Особенно синими глазами и белой кожей. На

твоё плечо в тот момент падал солнечный свет, но он словно огибал тебя, не оставляя никаких

следов, никакого загара. Ты в это время пила молоко, и мне показалось, что ты вся такая и есть –

молочная или фарфоровая, как статуэтка. Говорят, что Афродита вышла из морской пены, а ты

будто вышла из молока.

– Ну прям сплошная поэзия, – с еле заметной, снисходительной улыбкой отвечает Голубика. – А

ты что, уже тогда, в детстве, слышал про Афродиту?

– Нет, конечно. Это уж я потом додумал, когда вспоминал о тебе. А вспоминалась ты часто.

– А я вот забыла момент этой нашей первой встречи.

– Ты тогда ещё книжку листала, такую большую, красочную.

87

– В тот год я в деревню две книжки брала: «Волшебник изумрудного города» и «Чёрная курица».

Значит, какая-то из них. Книжки я помню, а тебя – нет.

Некоторое время они лежат молча.

– Удивительно, – начинает Роман второй заход, – вот живём мы с тобой вместе, лежим сейчас

рядом. А намного ли ощущаем друг друга как часть самих себя? Можем ли мы думать, переживать

за другого?

– Ну, ведь такое бывает лишь в любви, – не то вздохнув, не то зевнув, сонно отвечает Ирэн.

– Вот так-так! – удивляется Роман. – А у нас что?

– А у нас? А у нас… Ой, Мерцалов, я не знаю. Давай лучше спать, а?

Да уж, высказал хорошие слова! И, кстати, не могла бы она хоть в постели-то не звать его по

фамилии! Не на собрании же они… После свадьбы Голубика почему-то словно забыла его имя.

При знакомстве он был для неё Ромой, а теперь просто Мерцалов. И тут уж он срывается –

пожалуй, отношения следует прояснить! Только ответы её то вбок, то вкось и ни одного прямо. И

вместо приятного разговора, которого просило сердце, у них выходит такая длинная полуночная

разборка с выяснением, кто как к кому относится, кто кого больше любит, что они уже оба не рады.

– Да успокойся ты, успокойся, – наконец в изнеможении говорит Ирэн. – Ну, нет у нас любви.

Нет. Нет – и не надо. Зато у нас с тобой вполне здоровая взаимная нелюбовь… Крепкая дружба,

можно сказать. Думаешь, так не живут?

Роман убито лежит навзничь. Тихие слёзы катятся не только по вискам – внутрь они глотаются

скользкими кусками. Кусками горькой, как хина, обиды. Не хочется, чтобы его слабость видела

жена. Роман просто расплющен – ещё ныряя под это уютное одеяло, знал, что Голубика – его

судьба, а теперь как у разбитого корыта. Выходит, утверждение, что первые годы молодые живут в

согласии и любви, не правильно? (О чём-то похожем говорила ему и та женщина в розовых

колготках, имя которой уже забыто.) Нелюбовь начинается потом. А у них, точнее у Голубики,

любви нет уже с начала. А как же та жирная линия судьбы, что их свела? Что же, линия судьбы и

линия любви не есть одно и то же? Возможно и так. Почему он считает Ирэн своим идеалом и

судьбой? Да лишь потому, что когда-то в детстве он, глупый и ничего ещё не понимающий в жизни,