Жизнь волшебника

раздражение на раскоряку: толи злиться, толи нет? И потому, переведя дух, Голубика ничего не

отвечает, не опускается до ссоры, а просто шагает дальше, но уже вся в себе.

А дней через пять она приводит с собой гостей: двух девушек и парня. Уже с порога они с очень

большим значением рассуждают об иностранной литературе. Причём беседует вся эта четвёрка,

вцепившись друг в друга таким судорожным вниманием, что, войдя в квартиру, не замечает ни

вешалки, на которую, тем не менее, аккуратно вывешиваются их лёгкие модные ветровки, ни

прочей мебели, ни встретившего их Романа. Казалось, вот катился по улице их общий колобок в

оболочке слов, въехал в прихожую и будь эта квартира безразмерна, так он укатился бы и куда-

нибудь дальше. Роман, озадаченно склонив голову набок, наблюдает за пришедшими как за каким-

то чудныом явлением. И тут-то ему открывается, что его Голубика, продавщица детских игрушек,

говорит с умными гостями совершенно на равных. В том-то её умысел и есть – она хочет показать

мужу разницу своего уровня и его. «Вот что мне нужно, – словно говорит ему Ирэн, – а с тобой я не

могу реализоваться даже в общении». И нужный эффект достигается. Роман, как и задумано

Голубикой, чувствует себя полным дураком. Он не знает и двух процентов того, о чём они болтают.

Правда, сама тема их разговора вызывает недоумение: с преумным видом они обсуждают

отдельные, пикантные, на их взгляд, фрагменты из разных иностранных произведений, более

всего восхищаясь дерзостью натурализма. Они даже и некоторых рискованных словечек не

стесняются, произнося их, к удивлению Романа, с каким-то интеллигентским шармом. Но всё равно

– со стороны послушать, так разврат да разврат. Чудныое… Да он-то мог бы и без всякого чтения

навыдёргивать из своей практики кучу историй с более выразительным, так сказать, натурализмом

и приключениями, что их писатели-иностранцы затосковали бы от зависти. А может, взять да

ввернуть в этот плотный разговор какой-нибудь из своих случаев от имени любого придуманного

писателя? Не могут же они знать всех. Разумеется, имена героям соответствующие дать. Или

поведать хотя бы про того же Костика, только в роли какого-нибудь Майкла, живущего в штате

Калифорния, который, выйдя из тюрьмы, соблазнил красотку Долли – жену шерифа Джона,

упрятавшего того в своё время за решётку. А если расписать об этом во всех деталях, вспомнив,

например, тот же красный бантик-заколку, взятый Майклом как трофей у Долли, то они (а в первую

очередь его аристократическая фарфоровая Ирэн) уж точно выпадут в мелкий осадок. Ведь

получится, что он читал то, о чём эти умники и краем уха не слышали. Можно бы попробовать, да

страшновато. А если раскусят? Засмеют…

И всё же история-то уже есть, как удержать её в себе? «А, будь, что будет, – думает Роман, –

прорвёмся! Не зря же прапорщик Махонин считал меня авантюристом. Пора его характеристику

оправдывать…»

– А вот я, – произносит он, потрясая в первую очередь свою жену, уже самим вклиниванием в

разговор, – читал как-то в «Иностранной литературе» вещицу одного, по-моему, американского

писателя. Боба Блэка, кажется. Да, точно, Боба Блэка. А называется она… Называется она «Не

говори «Гоп!»

– Странно, – тут же с сомнением произносит один из гостей в очках и в рубашке с тонким белым

галстуком, – название какое-то уж слишком русское.

– Так это ж, само собой, в переводе, – говорит Роман, недоумевая, как это может быть им не

понятно и чувствуя всё большую свою уверенность. – В общем, там рассказывается про одного

Майкла, который очень хитро соблазнил жену шерифа… А началось всё с того, что…

Слушают его не перебивая. У Романа по ходу рассказа возникает множество деталей, которые,

90

как говорится, придумать нельзя, потому что он и в самом деле не придумывает. И если всё, что

гости обсуждали раньше, было хоть немного известно каждому, то в эта история для них нова

совершенно. Его даже и перебивать не на чём.

– Ну, по тому, как выстроен сюжет, если, конечно, сюжет, в данном случае, воспроизведён

достаточно точно, – оценивающе говорит другой слушатель с большими глазами и оттопыренной

губой, когда Роман, наконец, замолкает, – то мне эта вещь напоминает чем-то одну из ранних

вещей Джона Фаулза.

– Всё может быть, – снисходительно соглашается Роман, – Фаулза я, к сожалению, знаю

меньше. Всё-таки я в этой области не специалист.

– А в каком, простите, номере и за какой год была опубликована эта повесть? – интересуется

гость в тонком галстуке.

– Кажется, в третьем, а вот за какой год, извините, не помню…

Часа через два, напоив гостей кофе и проводив их, Голубика возвращается в комнату. По её

задумке, после ухода сокурсников, от мужа должны были остаться только угли, дымящиеся от

облучения потоком эрудиции. Роман же сидит на диване, улыбаясь, как хитрый лис.

– Ну, и как они тебе? – спрашивает, тем не менее, Ирэн.

– Сопляки, – отвечает муж, пожав плечами и снисходительно улыбнувшись. – Не сливки это –

нет. Как я помню из своего деревенского неотёсанного детства, при сепарировании молока

получаются не только сливки, но и обрат, или проще – обезжиренное молоко. Так вот твоя элита –