Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

– Через четверть часа. – Клерфэ протянул ей фляжку, которую успел пополнить в трактире. – Надо привыкать, пригодится, – сказал он. – Если верить нынешним россказням, скоро все мы будем жить вот этак – в подземных городах и бомбоубежищах.

– Где мы выедем наружу?

– Перед Айроло. И сразу очутимся на юге.

А ведь Лилиан так боялась этого первого вечера. Ждала, что воспоминания и раскаяние полезут на нее из тьмы, словно крысы. Однако сейчас этот грохочущий пролет сквозь каменное земное чрево вытеснил из головы все прочие мысли. Страх всякой твари, обитающей где-то там, высоко, на земле, а не в этих темных недрах, страх лечь под землю, страх погребения оставлял только одно желание, одну надежду – как можно скорее увидеть свет, узреть над собой небо. «Все как-то уж слишком быстро, – подумалось ей. – Еще каких-то пару часов назад я торчала в горах и не чаяла спуститься вниз – а теперь вот мчусь под землей и не чаю, как обратно наверх выбраться».

Из лимузина впереди вылетел вдруг лист бумаги и со шлепком плюхнулся на ветровое стекло. Да так и налип, словно шмякнувшийся об машину голубь.

– Некоторым особям человеческой породы беспрерывно и повсюду требуется жрать, – буркнул Клерфэ. – Эти даже в ад с собой бутерброды прихватят.

Он высунул руку и брезгливо смахнул лист со стекла.

В ту же секунду второй лист оберточной бумаги пролетел мимо них куда-то в преисподнюю. Лилиан рассмеялась. За ним, однако, последовал предмет потяжелее, со стуком угодивший, по счастью, не в стекло, а в оконную стойку.

– Булочка, – мрачно пояснил Клерфэ. – Господа только колбаску кушают, хлебом пренебрегают. Буржуйское чревоугодие в земном чреве.

Лилиан оглядывалась по сторонам. Туннель, казалось, срывает с нее последние лоскуты всего, что было прежде. Жесткие щетки шума работали беспощадно. Мир санатория, – эта планета прошлого осталась позади навсегда, и возврата к ней не было, как невозможно дважды переправиться через Стикс. Она, несясь сейчас куда-то вглубь и вперед, вынырнет теперь на другой планете, извергнутая из земных недр, одержимая одной-единственной мыслью – лишь бы наверх, лишь бы глоток воздуха! И ей вдруг почудилось, будто ее на огромной скорости тащит по нескончаемому могильному склепу, стены которого рушатся вслед за ней, прямо у нее за спиной, вперед, вперед, навстречу свету, который благодатным белесым мерцанием уже брезжит вдали, уже приближается, уже вот он, здесь!

Неистовый водопадный грохот сменился мерным перестуком колес, а вскоре и вовсе стих. Окутанный золотисто-сиреневой дымкой и мягкими дуновениями теплого ветерка, поезд замер. После стылого, мертвецкого, подземельного удушья этот ветерок казался дыханием самой жизни. Лилиан даже не сразу поняла, что идет дождь. Прислушиваясь к мягкому стуку капель по брезентовой крыше, она всей грудью вдыхала бархатный воздух и вытянула руку из машины, подставив ладонь дождю. «Спаслась! – подумала она. – Переброшена через Стикс – и спаслась!»

– Лучше бы наоборот, – пробурчал Клерфэ. – Лучше бы там, в горах, дождик, а здесь ясное небо. Огорчены?

Она покачала головой:

– Я с октября дождика не видела.

– И четыре года не были внизу, верно? Это, можно считать, все равно что второй раз родиться. Рождаешься заново, но уже есть что вспомнить.

Он свернул в проулок и покатил вниз – надо было заправиться.

– Позавидовать можно. Вы все начинаете сначала. Со всем пылом молодости, но уже без ошибок юности.

Поезд отошел, мелькнув на прощание красными огоньками в пелене дождя. Механик с заправки принес ключи. Машина, урча, выехала на дорогу. Клерфэ притормозил – надо было развернуться. И краем глаза, в тесноте укрытой брезентом кабины, под раздумчиво шелестящий лепет дождя, в зеленоватом полусвете панели приборов, он мельком глянул на Лилиан – и оторопел. Такой он еще никогда ее не видел. Ее лицо, выхваченное из тьмы мерцанием спидометра, часов и прочих приборов, предназначенных для измерений времени, расстояний, скорости, на какое-то мгновение, на одно биение сердца по контрасту со всей этой измерительной техникой показалось ему как бы совершенно выпавшим из времени, – как сама смерть, подумалось ему вдруг, смерть, с которой это лицо затеяло гонку, в сравнении с которой все автогонки на свете просто детские игрушки. «Вот высажу ее в Париже и потеряю навсегда, – подумал он. – Нет, надо ее удержать. Дурак я буду, если даже не попытаюсь».

– Вы уже решили, чем займетесь в Париже?

– У меня там дядя. Он ведает моими деньгами. Посылал мне раз в месяц определенную сумму. Теперь я выну из него все денежки сразу. Для него, конечно, это будет удар. Он не в силах уразуметь, что мне уже не четырнадцать.

– А сколько вам на самом деле?

– Двадцать четыре и все восемьдесят.

Клерфэ рассмеялся:

– Неплохая комбинация. Мне тоже когда-то было все восемьдесят – и тридцать шесть. Когда с войны вернулся.

– И что потом?

– Потом дожил до сорока, – усмехнулся Клерфэ, включая первую скорость. – Это было очень грустно.