Жизнь забугорная

– Что жить буду, но плохо и недолго. – Вадим тихо присвистнул. – Якову я сказал, что у меня китайский грипп, так что трудовой коллектив докучать не станет. Девкам, если будут спрашивать, говори то же самое. Короче, ты один в курсе. Покуда не решу, что делать дальше, ни одна собака не должна пронюхать о моей беде. Надеюсь на твою порядочность.

– Зуб даю! – захрустел Вадик чипсами. – Настроение твоё – никуда не годится. С таким не повоюешь.

– Если б его можно было купить, я б никаких денег не пожалел.

– А знаешь, – оживился тот, – у нас на пятой полосе в позавчерашнем номере заметка была о том, что в Швейцарии лечат от депрессии, вшивая под кожу микростимулятор. Соединяют с блуждающим нервом электроды имплантата и импульсы передаются по нерву в часть мозга, отвечающую за настроение. Стоит «аппарат счастья» пятнадцать кусков. Недёшево, конечно, но с высоким жизненным тонусом любую болезнь побороть можно.

– Любую, кроме СПИДа, – заметил Андрей подавленно. – Если за вами прибежал кто-то белый и пушистый, всё кончено. Это – песец.

– Вот что, – выдохнул Вадим, исчерпавший весь суточный запас оптимизма, – ты сейчас хорошенько выспись, а завтра я к тебе заскочу, и мы вместе составим план действий.

Ни завтра, ни послезавтра он не заскочил. Прислал смс: «Загнали в командировку. Буду через неделю. Держись, братуха!». Андрей взял в руки телефонную трубку, набрал редакционный номер. «Вадим в городском архиве, – ответил ему прокуренный женский голос. – Будет не раньше семнадцати».

«Вот так с тонущего корабля и бежит всё живое, – горько усмехнулся он. – Инстинкт самосохранения».

Следующая неделя прошла, как в тумане. Днём Шнайдер спал, вечером гулял по городу. Темнота, как он выяснил, не только друг молодёжи, но ещё и приятель изгоев. В сумерках прохожие не обращали на него внимания, тогда как при дневном свете каждая встречная собака сверлила Андрея презрительным взглядом. Во всяком случае, так ему казалось.

Вечерний променад благотворно сказывался на психике мужчины, отвлекая его от мыслей о бессмысленности дальнейшего существования. Он любовался могучим Рейном, восхищался красотой и изяществом Кёльнского собора, вдыхал аппетитные ароматы Музея шоколада, пил в уютном пабе ни с чем не сравнимый «Кёльш», изучал витрины многочисленных магазинов. Бродя по аккуратным узким улочкам со сказочными двухэтажными домиками, уцелевшими со времён средневековья, Шнайдер поражался тому, что раньше не замечал всего этого. Что у него не захватывало дух от лицезрения красот, которыми восторгаются всё прибывающие в Кёльн туристы.

А ведь он часто бывал на набережной, у «Крильского соборчика», на пестрящей разноцветьем кафешных зонтиков Хохштрасе, у фонтана Кёльнских гномов. Ежедневно проходил мимо ратушной башни с деревянной рожицей, высовывающей язык на каждый удар башенных часов, и в упор ничего не видел. Ходил, как зомби, – быстро, тупо, носом в землю. «Человек, однако, свинья, – произнёс Андрей вслух, – к хорошему привыкает быстро».

В последнее время он часто разговаривал сам с собой. Больше было не с кем. На звонки женщин он не отвечал – ни к чему теперь. Яшка перешёл на смс-ки. «Как здоровье? Скоро на службу?» и т. д. Вадим тот два раза проскакивал мимо, но в квартиру так и не зашёл, оставив под дверью пакет с соками и фруктами.

Андрей на приятелей не обижался, понимал – своя рубашка ближе к телу. Он не был уверен, что на их месте поступил бы как-то иначе. Единственное, что удручало, – отсутствие на земле такого места, где бы его пожалели. Родственников у него, детдомовца, не было. Не было и любимой женщины. Друзей, как теперь выяснилось, тоже. Даже собаку или кота завести не удосужился. Стало быть, его смерть никого не огорчит, и всплакнуть на могилке будет некому. Кто-то из яйцеголовых сказал однажды: «Каждый сам формирует свою похоронную процессию». Так он, Андрей, доформировался до полного нуля – «жил грешно и умирает смешно».

За последний месяц Шнайдер постарел лет на десять: осунулся, поседел, потерял в весе. Под глазами у него залегли тёмные тени. Сами же глаза потускнели и потеряли блеск. На лице сорокалетнего мужчины застыло выражение полного равнодушия к собственному бытию.

Он настолько изменился внешне, что остался неузнанным своими сотрудниками, с которыми однажды нос к носу столкнулся на набережной. Озадаченный, Андрей подошёл к освещённой зеркальной витрине ювелирного магазина, впился глазами в своё отражение. Оттуда на него апатично взирал какой-то потухший небритый незнакомец.

«Пора шить саван», – пробормотал он себе под нос и поплёлся на Гогенцоллерновский мост присматривать площадку для самоубийства.

«Всё равно мне шандец, – рассуждал мужчина по дороге. – Ну, протяну ещё пять-восемь годков и что выиграю, если качество оставшейся жизни будет ниже уровня городской канализации? Медленное угасание и полная изоляция не по мне. Раз уж выпал пиковый туз, надо оставаться мужиком и самому решить: как, где и когда».