Жизнеописание Михаила Булгакова

Нами изучено «Следственное дело № 12975 по обвинению Жуховицкого Эмануила Львовича», хранящееся в Центральном архиве ФСБ РФ под архивным № Н-11445 (внутри него, среди других документов – «Судебное производство» по делу Жуховицкого; далее указываем только листы в общей нумерации), а также дело, заведенное на него при кратковременном первом аресте в 1932 году. В материалах «Следственного дела» 1937 года имя Жуховицкого упорно пишется с одним «м»; мы придерживаемся общепринятого написания – так и в собственноручно заполненной «Анкете арестованного».

Второй из описываемых персонажей – Казимир Мечиславович Добраницкий (1905–1937). В дневнике Е. С., как и в следственных материалах, его фамилия пишется то через «о», то через «а»; мы не воспроизводим далее эти разночтения, как и разнобой в следственных документах в написании отчества («Мячеславович», «Мячеславич» и т. п.; в дневнике Е. С. имя-отчество Добраницкого не упоминается ни разу, что и затруднило, в частности, наши многолетние поиски его следов, неизменно приводившие к его отцу – директору Публичной библиотеки в Ленинграде, который никак не мог, как мы понимали, быть постоянным собеседником Булгакова в Москве). Нами использованы материалы его «Следственного дела № 14340», хранящегося в Центральном архиве ФСБ РФ под архивным № Р-40863 (далее указываются только листы), а также следственные дела его отца Мечислава Михайловича Добраницкого, жены Казимира Добраницкого, ее дяди – И. А. Троицкого, а также второй жены его отца (архивные номера дел указываются далее). При цитации этих документов сохранены некоторые особенности написания – в частности, неизменное «вы» в обращении к подследственному (не передающее реальной речи следователя) пишется то с прописной (!), то со строчной буквы; аналогичным образом: «советская / Советская власть».

2

Три связанные между собой темы – это отношение Булгакова к осведомителям, к сотрудникам сыскных и карательных органов вообще и к массовому террору 1936–1938 годов; эти материи не столь очевидны, как может показаться, и требуют именно такой дифференциации. Кроме того, следует различать отношение, во-первых – литературное, а во-вторых – биографическое.

В ранних московских рассказах и фельетонах, в повестях «Роковые яйца» и «Собачье сердце», в пьесе «Зойкина квартира» со вкусом, с веселым одобрением, с любованием потенциальной силой изображается персонифицированное государственное принуждение (милиционер как «воплощение укоризны в серой шинели с револьвером и свистком», как «ангел-хранитель, у которого вместо крыльев за плечами помещалась маленькая изящная винтовка». – «Столица в блокноте. VII. Во что обходится курение», 1 марта 1923 года[201]). В московских хрониках первой половины 1920-х годов для повествователя, подчеркнуто сближенного с автором, эти персонажи прежде всего – свидетельство того, что «из хаоса каким-то образом рождается порядок». В этом – окрашивающий почти все фельетоны Булгакова для «Накануне» (адресованные прежде всего берлинской эмиграции, сосредоточенной в основном в районе Фридрихштрассе) оттенок вызова «товарищам берлинцам»[202] и подтверждение вполне определенного признания фельетониста: «Фридрихштрасской уверенности, что Россия прикончилась, я не разделяю, и даже больше того: 〈…〉 во мне рождается предчувствие, что „все образуется“ и мы еще можем пожить довольно славно» («Столица в блокноте». IX. Золотой век», 1 марта 1923 года). Эффективные действия органов принуждения демонстрируются в качестве атрибутов возрождающегося государства. Гротескный, но с авторской симпатией воображаемый вариант этого возрождения – в рассказе «Похождения Чичикова» (1922): «Провод оборвался? Так, чтоб он даром не мотался, повесить на нем того, кто докладывает!!» (такого рода действиями герой – во сне – быстро наводит порядок в нэповской Москве).

Но в повести «Роковые яйца», писавшейся спустя полтора года, в «ангелы» попадают и сотрудники ГПУ, призванные следить уже не за порядком (восстановление которого для Булгакова – точка его возможного сближения с новой властью), а, так сказать, за контактами граждан с иностранцами. По звонку профессора Персикова на Лубянку – в духе жанра «ровно через десять минут» – у него в кабинете появляются сотрудники ГПУ, один из которых, «приятный, круглый и очень вежливый, 〈…〉 в скромном защитном военном френче и в рейтузах 〈…〉 напоминал ангела в лакированных сапогах»; далее он так и именуется «ангелом» или «ангелом во френче», а «вялым голосом» произнесенная его сотоварищем (в ответ на вопросительное «Ну, Васенька?») реплика «Ну что тут ну, Пеленжковского калоши» стала у «второй волны» читателей повести почти поговоркой. Вопрос профессора: «А нельзя ли, чтобы вы репортеров расстреляли?» – «развеселил чрезвычайно» не только его «гостей». В биографическом плане следует, по-видимому, предполагать, что московские чекисты 1922–1924 годов были для Булгакова совсем иным явлением, чем те, что персонифицировали разгул кровавой чекистской анархии в Киеве 1919 года накануне прихода белых.