Жизнеописание

И встал я и пошел в Арбанаси тринадцатого дня марта, и жил там до июля в праздности, в одном монастыре жил около двух месяцев[126]. И в те дни приехал врачанский епископ кир Серафим больной[127] и через малое время преставился ко господу. И прошло несколько дней, и пошел я к протосингелу[128] тырновскому киру Григорию попросить его о некоторых монастырских нуждах. А он сказал мне: «Ты оставь монастырь, потому что мы хотим поставить тебя врачанским епископом!»[129]. А я отрекался как недостойный такого сана. Первое — стар я годами, был я 54 лет. А другое: слышу я, что эта епархия разбросана по многим малым селам и потребно немалое служение[130]. А он говорил — непременно хотим поставить тебя епископом! И в этих разговорах протекло дней пятнадцать. На самый день воздвижения честного креста[131] пришел в дом наш архидиакон[132] кир Феодосий и сказал мне: «Вот, отче, прошло столько дней, как приглашает тебя владыка стать архиереем, а ты не хочешь. А сейчас послал меня господин митрополит (было имя ему Матфей), у него там и четыре епископа его с их советниками, и все тебя находят достойным быть врачанским епископом[133]. А ты подумай и дай ответ — хочешь или не хочешь быть епископом, потому что я для этого пришел!». «Слушай, — говорит, — отче! Мы ходим в слугах по двадцати лет и не можем удостоиться принять архиерейство. А другие посулы дают и молителей посылают, а к тебе пришел дар этот без хождения в слугах, без посулов и без молителей». А как я размышлял, какой ответ дать мне, начали дети мне говорить: «Почему, отче, не хочешь ты согласиться, когда тебя просят, чтобы иметь и нам отца архиерея!». И я склонился на их уговоры и пообещался. И архидиакон поцеловал мне руку и ушел восвояси. После позвали меня в митрополию, где были и епископы, и я поцеловал им руку. Был день четверг. И велел мне митрополит быть готовым: «В воскресенье рукоположим тебя в архиереи!». Но вот как случилось: рукоположили меня во священника в лето 1762-е, месяца сентября в 1-й день, в воскресенье. А в архиереи рукоположили меня в лето 1794-е снова в месяце сентябре в 17-й день, в воскресенье. И в те одежды, в которые был облачен тогдашний архиерей кир Гедеон[134] в Котеле, облачили меня, когда хиротонисали[135] в архиерея. И как стал я архиереем, в тот день великая радость была в митрополии, а в доме нашем трапеза и угощение великое. После того жил я в Арбанаси три месяца, доколе приготовился и доколе пришли берат и указ из Царьграда[136]. И поднялся я пойти в епархию мою декабря в 13-й день. Но была лютая стужа и снег. Имел я намерение прийти в епископию мою на рождество Христово. И когда пришел я в Плевен[137], подивились христиане, как дерзнул я в такую пору во Врацу пойти.

Но вот пришла первая смутная весть.

И я спросил: что это за смущение во Враце? И они мне сказали, что у Пазвандоглу[138] свара с Генч-агой и с Хамамджиоглу[139], что прогнал их из Видина. И они собрали часть войска из турок и албанцев биться с Пазвандоглу. Но как не могут пойти они в Видинский кадилык[140] из-за войска Пазвандоглу, остаются во врачанских селах[141]. Как же идти мне во Врацу? Просидел я в Плевене три дня, а на четвертый день отправился во Врацу. Послал вперед себя селян, чтобы, если есть войско в селах, пошли навстречу нам и сказали мне и возвратился бы я опять в Плевен. И так дошли мы до села Коинларе[142], что на полпути до Врацы. Но в полночь пришли люди и сказали, что нагрянуло в село Браница[143], что и в часе пути от Коинларе, около 400 пандуров Пазвандоглу[144]. А как мы то имя пандуры не знали, овладел нами страх. Не знаем, куда идти? Послал я людей нанять мне телохранителя. Но от стужи и от страха не хочет никто идти. Настал обед, люди не идут. А мне страшно, чтоб не пришли пандуры и не раздели нас. Едва нашли одного турка, и тронулись мы из села. И приблизившись к Враце, видим, что много войска выходит из Врацы навстречу нам. А мы не знали, что это за войско. И покамест узнали, какого страху набрались. А то были врачане[145] — шли прогнать войско, что обобрало и раздело донага врачанские села.

И пришел я в свою епископию, а она не краше тюрьмы[146], — да ничего! И приняли меня христиане радостно. И ходил я по церквам по воскресеньям и праздникам и говорил поучения на нашем болгарском языке. А те христиане, не слыхав от другого архиерея такие на нашем языке поучения, почитали меня неким философом. Ходил я по селам и собрал владычную подать[147]. Но милостыни, по обычаю, дали мне весьма мало[148], потому что в том году был большой голод во всей Болгарии. Двадцать пара была окна муки[149]. Обещались впредь, если даст бог урожай, помочь мне.