Жмых

— Такие же точно: у них голова, рот, нос, два глаза, две руки и две ноги. Но у меня юристы лучше…

Разговор с дочерью обеспокоил — мне не верилось, чтобы устами малышки глаголела одна лишь детская непосредственность. Несомненно, кто-то внушил ей весь этот вздор. Я стала внимательно приглядываться к её педагогам, которых тоже пришлось взять с собой на фазенду.

Итак, сеньор Машадо, учитель рисования. Его нанял Отец Гуга, который первый разглядел в девочке художественные способности. Он сохранил все детские рисунки Терезы и некоторые из них, на его взгляд, наиболее удачные, даже поместил в рамочки и развесил у себя в спальне. «Как-никак её шалопай-отец был художником, — сказал он, — поэтому было бы весьма странно, если бы его дочь родилась совсем уж бесталанной…». Он оказался прав — Тереза, действительно, имела врождённые задатки. Это признали и специально приглашённые оценить её работы художники. «Для её возраста — очень сильно! — заключили они. — Если развивать способности, со временем можно добиться больших успехов»… Разумеется, тотчас же был нанят учитель рисования — выпускник художественной академии, строгий флегматичный юноша, больше напоминающий священника, чем человека искусства. Иногда мне казалось, что он чересчур придирчив и требователен к Терезе и не делает никаких скидок на её нежный возраст, но больше он не вызывал с моей стороны никаких нареканий — он безупречно выполнял свой долг и честно отрабатывал жалованье, которое я ему платила.

Мадмуазель Вердье, француженка. Она обучала Терезу языкам. Мне не очень нравилась эта особа — слишком уж она была фривольна, что могло дурно сказаться на характере дочери. Но если бы я отказалась от её услуг, мне пришлось на её место взять троих: за одно жалованье мадмуазель Вердье учила Терезу французскому, английскому и немецкому, а также литературе и правописанию.

Сеньорита Ортега, вышедшая в тираж испанская танцовщица. Её манеры я тоже находила несколько вульгарными, но под её руководством Тереза начала делать значительные успехи в танцах. К тому же сеньорита Ортега позволяла экономить на учителе испанского. Если б ещё не её тайный маленький грешок — время от времени она любила прикладываться к бутылке — я бы и вовсе была ею довольна.

Сеньор Пинто, он преподавал моей дочери математику, географию, ботанику и черчение. Его слабости были и вовсе невинными — он собирал гербарии.

Также при Терезе находилось горничная — дородная пожилая негритянка Тьяна, но это было настолько покорное и пассивное и, к тому же, набожное существо, что ей бы и в голову не пришло настраивать девочку против меня.

…Итак, кто же из них? Подержав в уме каждое имя, я пришла к выводу — крамола занесена извне. Под подозрение попали поселковые дети, с которыми иногда играла Тереза. Я строго-настрого запретила прислуге подпускать мою дочь к этим оборванцам, чтобы она, не дай бог, не подцепила от них какой-нибудь заразы. И, выполняя моё наставление, их усердно гоняли со двора. Но они, как москиты, лезли и лезли к дому.

Однажды мне довелось быть свидетельницей разговора Терезы с одним чумазым мальчуганом лет семи; они стояли у фонтана и о чём-то громко спорили.

— Отец сказал — если твоя мать вышвырнет нас из дома, он обольёт себя керосином и подожжёт прямо у неё на глазах! — свирепо вращая глазами, прорычал мальчишка на скверном португальском и, зачерпнув ладонью воду, плеснул Терезе в лицо; она зажмурилась, а он злорадно захохотал.

— Он же сгорит! — ужаснулась девочка, заслоняясь руками от брызг.

— Он сказал, лучше умереть, чем так жить. Он сказал, твоя мать — кровопийца!

— Неправда, она хорошая!

— Она — злая! Она с каждого работяги по три шкуры сдирает!

— Что ты врёшь! Моя мама ни с кого не сдирает шкуры!

— Сдирает!.. Она — хуже кайсаки, хуже индейцев, хуже жёлтой лихорадки!

Увидев меня, он бросился было бежать, но я схватила его за ухо.

— Иди в свою комнату, Тереза, — приказала я дочери; та послушно побежала в дом. — Ну-ка, змеёныш, теперь расскажи мне, с кого это я содрала шкуру?!

— Отпустите, сеньора! Я больше не буду! — завопил мальчишка.

— Кто твои родители?

— Мы беженцы, сеньора, из Кордовы[118].

На нём была выцветшая красная рубаха и старые, необъятных размеров штаны, по всей видимости, отцовские; когда я встряхнула его за плечо, ветхая рубашка затрещала по швам.

— Наглый паршивец! Как Франко[119] вас прижал, так сюда прибежали… «Будем стараться на совесть, не боимся никакой работы»… А сейчас вон как запели, неблагодарные твари!.. Так-то вы отплатили мне за то, что я дала вам кров!..

— Сеньора, миленькая… Ухо пустите, оторвёте ведь!..

— Ещё раз подойдёшь к моей дочери, я тебе, как курице, шею сверну! Понял, щенок?!

— Понял, сеньора!

Как только я отпустила его, он бросился наутёк со всех ног. А я решила, что было бы не лишним познакомиться с папашей этого маленького испанского голодранца — наверняка, социалиста.