Жозефина

Весна 1797 года была, может быть, самым счастливым периодом в жизни Наполеона и Жозефины. Приехавший из Парижа поэт Арно нашел их обоих в мае в Милане во дворце Сербеллони, на котором внимание всей Европы сконцентрировалось больше, чем на всех дворцах императоров и королей. Герцог Сербеллони, разделявший либеральные и профранцузские взгляды, был горд, что разместил у себя победителя при Арколе, считавшегося тогда спасителем итальянской свободы. Герцогский дворец из гранита, усеянного кристаллической крошкой, блестевшей в лучах солнца, — дворец с его просторными роскошными квадратными залами, высокими колоннадами, широкой и длинной галереей, был одной из самых великолепных резиденций Милана.

Арно описал Бонапарта, окруженного своим военным двором в салоне, где рядом с Жозефиной — несколько прелестных женщин, а также мадам Висконти, Леопольд Бертье, Иван. Около дам на канапе молодой Эжен Богарне шутит как шаловливый паж. Появляется генерал. Все встают. Бертье, Килмен, Кларк, Ожеро почтительно ждут взгляда, слова, малейшего знака внимания. Все группируются возле Бонапарта. Он принимается рассказывать анекдоты, объяснять секреты своих побед и говорит то на языке солдат, то языком философа, то поэта. «К занимательности этих рассказов, повествуемых то суровым тоном, то с живостью, добавьте убедительность, благодаря подвижному лицу, суровость которого часто смягчалась привлекательной улыбкой и взглядом, отражающим самые глубокие мысли незаурядного ума и самые пылкие чувства страстного сердца; наконец, обратите внимание на обаяние мелодичного и в то же время мужественного голоса, и вы поймете, с какой легкостью Бонапарт завоевывал в разговоре всех тех, кого он хотел покорить»[11].

Ему случалось говорить два часа подряд, все время стоя, стояла и его аудитория, и никто не чувствовал ни мгновения усталости. Уходя, Арно сказал Ренольду де Сен-Жан-д’Анжели: «Это необыкновенный человек, все покоряются превосходству его гения, подчиняются силе его характера; все в нем несет признак власти. Посмотрите, как его власть признается людьми, как они покоряются ей, не подозревая об этом или помимо своей воли. Сколько уважения и восхищения в глазах тех, кто приближается к нему! Он рожден властвовать, как многие другие — служить. Если не произойдет несчастья и он не будет убит снарядом, через четыре года он будет или в изгнании, или на троне».

Жозефина уже похожа на королеву. Позднее она признается, что ничто не сравнимо с теми впечатлениями, которые были у нее в то время, или, как говорит мадам де Ремюза, «казалось, любовь пришла, чтобы ежедневно, каждый день бросать к ее ногам очередную победу».

Бонапарт был тогда фаворитом, любимцем миланского населения. Люди часами ждали его выхода из дворца Сербеллони. Неравнодушные к успеху тщеславные итальянцы, как и все народы, с воодушевлением приветствовали молодого генерала еще и потому, что считали его своим соотечественником. Однажды он сказал: «Само мое иностранное происхождение, вызывавшее некоторое недовольство во Франции, было выгодно мне. Оно позволяет всем итальянцам видеть во мне соотечественника; оно очень облегчило мои успехи в Италии. Как только были достигнуты успехи, сразу возникло стремление узнать подробности о семье, бывшей так долго в забвении, и стало ясно, что она в прежние времена играла видную роль. Она оказалась, по их мнению и ощущению, итальянской семьей настолько, что когда встал вопрос о замужестве моей сестры Полины с принцем Боргезским, все представители этого семейства и в Риме и в Тоскане в один голос сказали: «Это хорошо, они наши, они нашего круга». Позднее, когда встал вопрос о том, чтобы папа короновал меня в Париже, этот акт наивысочайшего значения произошел без больших затруднений. Австрийская коалиция в конклаве резко выступила против, но итальянская партия одержала верх, присоединив к политическим доводам одно маленькое соображение национального честолюбия: если, в конечном итоге, именно итальянскую семью мы ставим править варварами, то отомстим галлам».

Как в Милане, так и в Париже Жозефина превосходно служила интересам мужа. Она помогала ему играть двойную роль, которая позволяла Бонапарту казаться то революционером, то консерватором. Если речь шла о том, чтобы отстраниться от роялистов, он опирался на людей с идеями, как у Ожеро. Если же речь шла о том, чтобы привлечь на свою сторону представителей старого режима, связующим звеном между ним и европейской аристократией становилась Жозефина со своими связями и своим характером. Он сам это признавал. «Сам мой брак с мадам де Богар-не, — говорил Наполеон, — дал мне доступ к целой партии, так необходимой мне, для создания моей системы объединения, одного из самых главных принципов моего правления, отличавшегося именно этой системой. Без моей жены мне самому никогда бы не удалось войти в отношения с этой партией».