Жребий брошен

– Теперь мужайся, друг Меттий! – шепнул Валерий. – Ловушка захлопнулась… выберемся ли из нее – сомнительно.

Меттий, трусивший чуть не до слез, ничего не ответил.

Послов привели к разложенному костру и пригласили греться, больше не обращая на них внимания. Свирепость физиономий дикарей не предвещала ничего хорошего. Меттий робко попробовал заговорить с ними по-галльски, но они не понимали или делали вид, что не понимают, что-то угрюмо, отрывисто толкуя на своем шипящем языке, который и до нашего века остался не принадлежащим к благозвучным говорам человечества.

– Неужели ты и прежде видел их такими сердитыми? – спросил Валерий, поняв в эти злополучные сутки, что за человек навязался к нему в друзья. – Или они тогда были ласковее?

– Видал я их всякими, – уклончиво ответил трусливый декурион.

– У меня кусок не пошел бы в горло при разделении трапезы с такими сотрапезниками! Не думаю, чтобы тебе показался вкусным обед Ариовиста.

– Забудь, прошу тебя, болтовню маркитанта! Он зол на меня за то, что я немного резко поговорил с его дочерью… Что же за особа маркитантка!.. С чего ей гордиться!

– О тебе, Меттий, он мог прибавить лишнее с досады – я этого не отрицаю. Но относительно своего поведения Друз составил себе репутацию честного человека; поэтому я ему верю во всем, что касается его предостережений. Наша участь, быть может, в его руках. Лазутчик много значит в трудную минуту. Если ты его увидишь здесь, то не говори о нем.

– А мне хочется его уличить и поглядеть, как германцы станут жарить его за шпионство.

– Меттий! Неприлична вражда сердцу человека в минуты опасности жизни.

– А если бы тут оказался Антоний?

– Тут он мне не враг, да и вообще не враг, – он со мной враждует, а не я с ним.

– А если бы Клодий? Неужели ты не хотел бы лучше погибнуть, чем спастись, лишь бы насладиться зрелищем его гибели в мучениях?!

– Сравнение неподходящее. Ты, Меттий, – северянин, ты не был в Риме и не знаешь, что за особа Клодий. Его нельзя сравнивать не только с честным Друзом, но даже и со свирепым Ариовистом. Никакие рассказы не дадут тебе точного понятия о нем. Клодий – бешеная собака в образе человека. Даже Катилина злодействовал, имея эгоистические цели, для него самого полезные и с его точки зрения разумные, а Клодий просто – вредный самодур, помешанный, которого следует посадить на цепь. Он давит народ своей колесницей, ругается всячески над поселянами, а зачем – сам не знает. Он вредит всякому без малейшей внутренней злобы на его личность и без какой-либо для себя пользы.

Долго убеждал Валерий Меттия оставить злобу на маркитанта и говорил с ним о разных лицах шепотом. Их разговор спустя часа три был прерван германцем-переводчиком, объявившим, что конунг требует их к себе.

Германский лагерь состоял из плохоньких шалашей, сооруженных из соломы, хвороста и всякой всячины, что попалось под руки в походе, шалашей, разбросанных без порядка, как пришлось, но внутри этих жилищ было чище, чем в галльских хижинах, потому что германцы как чистоплотностью, так и нравственностью стояли выше галлов в те времена. Примеры многоженства у них случались; сам Ариовист имел двух жен – одну из племени свевов, а другую нориков; но это бывало не часто: женщины пользовались уважением и славились целомудрием. Германцы были народом трезвым и не предавались азартной игре. Однако такие похвальные качества не мешали им быть свирепыми, что доказывается поступком Ариовиста с Валерием и Меттием, а впоследствии с дружиной Вара и другими римлянами.

На обширной площадке перед дощатым балаганом, служившим походным дворцом конунга[45], устроенным наподобие улья с отверстием в крыше для дыма, был разостлан ковер из сшитых вместе медвежьих шкур. На этом ковре помещалось нечто, похожее на сундук с ручками из лосиных рогов, с золотыми гвоздями, красными кистями и цветными бляхами. По обе стороны этого странного седалища стояли длинные скамьи, покрытые шкурами разных зверей и также украшенные.

Это был так называемый круг – место суда, совета и аудиенции Ариовиста – его тронная зала под открытым небом.

Много римских послов до того дня содрогалось от невольного ужаса, стоя в этом круге и глядя на свирепого тирана. Все они явились назад с такими нелестными отзывами о приеме конунга, что навели на римлян панику, следствием которой и было затруднение Цезаря при выборе посла из знатных.

Погода все хмурилась и хмурилась. Ненадолго немножко прояснилось, дождик перестал, выглянуло солнышко, но скоро опять все заволокло непроглядной мглой. Римляне зябли и вздрагивали в своих меховых плащах под мелким холодным дождем на пронзительном ветру, но на германцев холод, казалось, не производил никакого впечатления; они важно расхаживали около круга за скамьями, презрительно глядя на послов, едва прикрывая наготу свою шкурами, составлявшими у них подобие фартуков и курток, а на головах красовались шлемы из цельных морд, у некоторых даже с зубастыми челюстями и глазами из блестящих бус. Самые же настоящие франты еще приделывали к мордам вместо ушей орлиные крылья, торчавшие кверху над их головами.