Жребий изгоев

Сейчас, самому-то себе можно признаться – тогда, как услышал – первое, что почуял – облегчение. Невероятное, стыдное, невместное для князя и истинного христианина облегчение, почти радость.

Более всего, более золота, любви женской, более войских побед, любил князь Изяслав порядок.

Отец был мудр. Отец понимал, что без порядка, без правила наследования, без ЗАКОНА земля будет заливаться кровью, и, в конце концов, сильнейший одолеет слабейших, отнимет их уделы. Отец так не хотел. И порешил правильно, измысля закон наследования – княжью лествицу, в которой было место всем, даже князьям-изгоям, таким, как Ростислав Владимирич, даже таким вероотступникам, как Всеслав Полоцкий.

Изяслав возлюбил отцов порядок – стройный, удобный и правильный.

И когда закон отцов всего через какие-то десять лет после смерти великого князя вдруг затрещал по швам, разлезаясь на клочья прямо на глазах, словно гнилая ветошь, Изяслав испугался.

Отчаюга Ростислав захватил Тьмуторокань, выгнав оттуда своего двоюродника Глеба – никакая сила закона не помогла. И в то же лето Всеслав полоцкий едва не взял Плесков. Святослав выгнал из Тьмуторокани Ростислава, воротя своего старшего сына на престол, но едва ушёл обратно в Чернигов, как Ростислав, не выпустив ни единой стрелы, отбил Тьмуторокань обратно. А Всеслав, потрясая невестимо как попавшей к нему в руки грамотой Судислава, помершего уже два года тому, возник с полками под Киевом и обобрал все монастыри Русской земли.

И тогда Изяслав почуял, что в душу заползает страх. Не тот страх, что заставляет на бою бежать от врага, нет – великий князь ратился и ранее, и сейчас не побоялся бы противостать никому. Хоть Ростиславлей дружине, хоть Всеславлим язычникам, хоть половцам, хоть (не приведи господи!) черниговским воям Святослава альбо переяславским головорезам Всеволода, живущим в самом горле Степи.

Страх этот был сродни страху перед крушением мира, когда ты ничего сделать не можешь, и можешь только глядеть, холодея душой, на торжественную гибель в пламени и буре того, что тебе было дорого.

Ростислав был страшен отнюдь не тем, что отнял стол у Глеба. Что престол – нашли бы Глебу иной. Ростислав посягнул на порядок, на закон. Невольно думалось, что сын старшего Ярославича целит на дедово место, хочет оттеснить иных родичей, утвердить на каменном престоле киевском себя и своих потомков.

Страх и заставил великого князя взять заложниками малолетних Ростиславичей, чтоб хоть как-то сопротивляться, чтоб остановить, ограничить Ростислава тьмутороканским столом.

И теперь…

Теперь Ростислава нет. В Тьмуторокань воротится другой сыновец, Глеб (а уже и воротился небось). В Степи снова будет тихо. И закон вновь восстановлен.

Великий князь глубоко вздохнул, наслаждаясь чувством спокойствия и наконец поднял глаза на сидящую напротив Ланку.

Красивых женщин красит даже вдовий наряд. Так и Ланке сейчас был к лицу чёрный повой – он только подчёркивал точёный овал лица, тонкий, с едва заметной горбинкой нос и слегка выступающие скулы. Изяслав невольно залюбовался. Спохватился и отвёл глаза. Молвил что-то пристойное, вроде как скорбь свою выражая.

Не было скорби, не было! Господи, мой грех…

Ланка молчала, упорно не глядя на великого князя. Изяславу вдруг захотелось, чтоб бывшая волынская и тьмутороканская княгиня вспылила, крикнула что-нибудь зазорное… оскорбила его, что ли.

Ланка, наконец, разомкнула губы. Но сказала совсем не то, чего ожидал великий князь.

– Мой муж, князь Ростислав Владимирич умер, – сказала она негромко, так, что Изяслав едва расслышал. – Я хочу уехать.

– Уехать? – Изяслав сначала думал, что ослышался. Вскинул глаза, встретясь взглядом с красными, но сухими глазами Ланки. – Куда уехать, княгиня?

– Домой.

– Куда домой? – Изяслав всё ещё не понимал.

– В Эстергом. К братьям.

Великий князь несколько мгновений молчал, осмысливая услышанное.

– К братьям, – повторил он, словно всё ещё не понимая. – Постой, княгиня. К каким братьям?! Отец твой убит, на престоле сейчас Шаломон сидит, сын короля Андрея, а братья твои…

– Братья мои в опале, знаю! – бросила Ланка гордо. – Да только лучше в опале с ними вместе, с родичами, чем в опале средь врагов.

– И кто же это враги тебе, княгиня? – вкрадчиво спросил Изяслав.

Княгиня сжала зубы, отворотилась.

Гордая. Спорить не хочет, препираться… Презирает?

Хотя она во многом права, – тут же возразил сам себе великий князь. Она ведь одна здесь. И все они, весь род княжий, враги ей – каждый, кто ей из княжьего рода улыбнётся, мыслит небось, что вдова Ростиславля его долю в наследии общем проедает.

И подумалось вдруг – пусть едет. Наверное, это лучшее решение – и для неё, и для всего многочисленного гнезда Ярославичей.

– Ладно, – вздохнул Изяслав. – Давай-ка завтра поговорим. Утро вечера мудренее, а сейчас и не вечер – ночь уже.

Княгиня кивнула, не подымая головы.

Утро и впрямь оказалось мудренее. Не мудрее, как обычно думают, а именно мудренее.