Жребий Кузьмы Минина

Дворянские сотни, что были под началом Минина, стали наступать широко развернувшимся строем. И обозная стража, гайдуки и рейтары, которые стояли заслоном, дрогнули и не сумели отразить натиска. Только отступив за Серпуховские ворота, они смогли отдышаться. Обоз был захвачен ополченцами полностью.

Казаки из таборов не теряли попусту времени. Они вмиг облепили тяжёлые повозки, стали растаскивать польские припасы. Пожива была знатная. Перелетали из рук в руки бочонки, мешки, окорока. Ловкачи уже цедили в шапки вино, пили, да мокрыми же шапками и утирались. Воробьями мельтешили у возов бойкие московские мальчишки, растаскивали кули.

На весь божий люд хватило длинного обоза.

А ратники Минина уже вымахнули за городской вал. Завязывалась, угасала и вновь затевалась пальба. Поляки теперь отходили без спешки, заманивали ополченцев в чистое поле. Но видно было, что сечи им не продолжить. Они ещё не оправились от налёта.

Кузьма намахался саблей до ломоты в плече. Повернув назад к валу и достигнув его, он остановил взмокшего, искровянившего удила коня. Дело можно было считать свершённым. Но радости он не испытывал. Глухой нестихающей болью саднило сердце. Никакой успех не может искупить невозвратных утрат. Кузьма вложил саблю в ножны и с трудом разжал занемевшие на рукояти пальцы.

К нему подлетали разгорячённые всадники, настаивали на преследовании поляков. Выбежав за ров с кучкой стрельцов и казаков, потерявший шапку Орютин призывно вскидывал палаш и надрывал глотку:

   — С нами крестная сила, язви их, телячьи головы!

Однако сам десятник первым преследовать врага не спешил. И тем показывал свою бывалость.

Доносилось сбоку любимое присловье ротмистра Хмелевского:

   — До дьябла!

Верно, ротмистр тоже был не прочь пуститься в погоню. Минин спокойно осмотрелся и твёрдо сказал окружавшим его дворянам:

   — Хватит крови, осудари. Хватит на седни, побережём. Не бывает одним днём две радости. Не на Масленой, чай, кулаки отбивать[92].

Вслед отошедшим полякам до самого темна палили из пищалей. Собралось на валу множество ратников из ополченского стана и казаков из таборов. Торжествовали вместе. Отступив к Донскому монастырю, рыцарство всю ночь не покидало седел. Так повелел потрясённый неожиданным разгромом гетман. Но страшился он зря. Поляков никто не потревожил.

К рассвету сильно посвежело. Ходкевич сменил шлем на меховую огулярку, однако и её стянул с головы, смял в руке. Досада изводила гетмана. Но что он мог поделать?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Голод надвинулся неслыханный, невыносимый. Гайдуки из пехоты Невяровского стали умирать один за другим. И как ни старался приберечь остатки своих когда-то обильных запасов Божко Балыка, они таяли да таяли и в конце концов иссякли вовсе. Ничем уже не мог умаслить богатый киевский торговец пана коменданта Струся, который милостиво позволил Балыке поселиться в одних хоромах с ним на старом подворье Годунова. Уже не прибыток да выгода, не блеск царских сокровищ занимали изворотливый ум, а заботы о прокорме.

Вместе со старым знакомцем, тоже промышлявшим торговлей, Супруном заготавливал Балыка траву и раздобывал сальные свечи — смесь из травы и свечного сала была самой сносной пищей. А приходилось ещё глодать древесную кору, есть разваренные гужи да подпруги, сабельные ножны и кожу с седел. Напрочь забылся вкус мяса. Зато свыкался Балыка со смрадным запахом падали, которую тоже пришлось отведать. В одной из церквей Китай-города им с Супруном повезло: они вынесли оттуда груду написанных на пергаменте книг. Радовались тем книгам словно дорогому подарку: пергамент довольно быстро размягчался в кипятке и был гораздо съедобнее гужей.

С некоторых пор перестало смущать Балыку его неряшливое обличье, грязная одежда, немытые руки. Разборчиво-брезгливый поначалу Супрун был не краше. Замызганный кобеняк болтался на его худющем согбенном теле, как на колу. Самого Супруна тоже мотало. И он беспрерывно хлюпал покляпым багровым носом, уныло передвигаясь за приятелем. От недоедания у Супруна стали сами собой изумлённо таращиться глаза, открывая в обесцвеченных прожилках белки. Из-за всякого пустяка Супрун обижался, затевал по-детски привередные ссоры с хныканьем и причитаниями и пихал в рот всё, что можно было жевать. Выдирая из земли лебеду, он тут же начинал пожирать её вместе с корешками. На вислых усах и жидкой бородке его почти всегда оставалось земляное комкастое крошево. Ел он жадно, торопливо и споро. Но по утрам был настолько вял и беспомощен, что Балыка силой поднимал его, и, если бы не поступал так, Супрун давно бы отдал богу душу.

В поисках пищи они ежедень по суху и в мокрель бродили по Кремлю и Китаю, встречая на пути таких же истощённых и опустившихся людей.

Забрызганные грязью заплоты вокруг боярских теремов, запертые ворота, глухие бревенчатые стены позадворных клетей, выморочная тишь пустых разграбленных храмов и настежь распахнутые, со сбитыми пудовыми замками, створы выметенных до зёрнышка житниц на Троицком подворье наводили убийственную тоску.