Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

Мы вышли из подъезда, и бабуля в ярости прошептала: «Не приду больше никогда в жизни к этой полоумной твари!». И, действительно, месяц не навещала Шуру.

У сумасшедшей Шуры давным-давно был муж. И в те времена, когда он у нее был, на людях она вела себя, как интеллигентка, рассказывала про спектакль, который когда-то смотрела в ДК Металлургов, а дома пилила мужа.

— Обидно мне жить с тобой, — говорила она. — Ведь ты мне ни разу даже торта не купил.

— Так ведь и без торта жить можно, — отвечал ей муж.

— Торт — это знак любви и уважения. А ты недостойный человек, ты гробишь свою жену без счастья, без доказательств верности. Мне один путь — в ночь, в одиночество. И ведь такая это малость — принести с работы торт.

Через несколько лет муж ушел от нее. В тот день с горя Шура решила отпраздновать — купила себе водки и торт-безе. Водку выпила, а торт убрала в шкаф — в знак вечной памяти о предательстве. Торт хранился в шкафу — месяц за месяцем, год за годом. Уже Шура стала воровала в детском саду игрушки и кисточки для рисования. Уже стала ходить к мусорным бакам искать интересные вещи. Уже стала разговаривать с голубями. Уже унесла из кабинета заведующей печатную машинку, за что и уволили ее из детского сада. А торт все хранился в шкафу, твердый, как камень.

Когда наступали декабрьские сумерки, она металась по своей комнате, по пятачку, что оставался свободным от узлов с барахлом, и кричала:

— Вы не понимаете! Мы не доживем до коммунизма!

Похожая на мамонта соседка стучала ей в стену: «Заткнись, дура, мне на работу завтра!». А потом вызывала скорую помощь, которая отвозила Шуру в психиатрическую больницу в Томашевом Колке.

Все остальное время Шура была тихой и выходила из комнаты только к мусорным бакам.

Соседка мыла пол в коридоре и говорила ей:

— Выползла, дура?

Она сердилась за то, что Шура притащила с помойки оконную раму. Шура ходила к мусорным бакам каждый вторник — мусоровоз приезжал по средам, и во вторник в баках была максимальная концентрация полезных вещей на килограмм отходов. Шура старалась находки в свою комнату проносить скрытно. Удавалось не всегда. И тогда приходилось пробиваться через оборону соседки — чтобы протащить в кармане моток латунной проволоки, подмышкой — испачканный селедкой журнал «Зарубежное обозрение», а в руках — треснутую оконную раму.

— Рама-то тебе зачем, горе луковое? — хваталась за голову соседка. Шура молчала. Рама была нужна. Но соседке этого не объяснить. Нужно накапливать продукты питания и вещи — ведь скоро Четвертая мировая война.

Я всегда думала, что не зря место, где жила старуха Шура, называлось Оврагом подпольщиков. Когда наступит война, Шура займет в своей комнате глухую оборону и, как настоящий подпольщик, будет держаться до последнего.

Проектор бога

В конце августа бабуля Мартуля сшила мне белую распашонку до колен и сказала:

— Вот тебе крестильная рубашка. Завтра пойдем в церковь.

Следующим утром бабуля Мартуля завернула в тряпочку маленький крестик на веревочке, а распашонку скрутила в рулон. Все это она сунула в хозяйственную сумку — и мы отправились в церковь.

Едва мы вышли из дома, хлынул ливень. Деревья под ветром вдруг всеми ветками и листьями устремились вверх. Бурные реки потекли вдоль бордюров. Наши одежда и волосы вмиг промокли так, что их можно было выжимать. Но мы все-таки не вернулись домой. Ливень кончился так же внезапно, как и начался. После него асфальт блестел, как зеркало, а трава зеленела над лужами, как болотная ряска.

Церковь оказалась большим круглым домом с картинками, на которых было много золота. От стен пахло гвоздикой и воском, а от пола — сырыми досками. В церкви стояла круглая купель, а рядом с ней бородатый человек в черное платье — очень длинном, до самого пола. Вокруг повсюду были старухи. Они сидели на скамейках вдоль стен и сновали туда-сюда тихо, как крысы, — зажигали свечки одну от другой и махали руками от лба к животу и плечам. Когда я увидела среди них Розу, мне захотелось убежать. Но бабуля крепко сжала мою руку.

Роза была все в том же черном платке, все в той же черной юбке, и все в той же черной кофте. Но в церкви она казалась еще страшней и значительней. Рядом с ней стоял сантехник Свищенко, сослуживец бабули по цеху. По какой-то причине он должен был стать моим крестным отцом, а Роза — крестной матерью.

С меня сняли кофту, и бородатый человек в длинном черном платье стал обливать меня водой над купелью, произнося непонятные слова: «Омылся еси именем господа нашего Иисуса Христа и духом бога нашего».

Потом он ткнул мне в нос, в уши и лоб губкой, которая пахла гвоздикой, сказал еще несколько непонятных слов и велел ходить всем вокруг купели. Когда все закончилось, на меня надели веревочку с крестиком и распашонку.

Сантехник Свищенко ушел сразу — он торопился на смену. А бабуля шепотом спросила у Розы:

— В рубашке, что ли, ей теперь идти?

— Зачем? Поверх крестильной рубашки платье надень, — ровным голосом научила Роза.