Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

На улице Роза сказала, что теперь я очищена от первородного греха и еще много странных слов, из которых я поняла, что с этого момента за мной стал кто-то следить, и что нужно молиться тому, кто следил за мной. После ливня в лужах на асфальте я отражалась, как в зеркале, — и сверху, должно быть, меня было очень хорошо видно. Это пугало.

За пустырем, «тридцатьчетверкой», компостной кучей на даче и Жуками с надкрыльями цвета речного ила он тоже следил? Знал ли он о моем измерении и множестве других? Возможно, он знал даже, в какое именно из них попал кот Тасик. Я решила, он сидел вовсе не на небе, как учила Роза, а в темном кинотеатре, где работал проектор, и мир, со всеми его измерениями, разворачивался на экране, как фильм. Это значило, что жизнь не может быть опасной, ведь она — только кино, а я — всего лишь тень, созданная проектором на экране. Бог, несомненно, был самым загадочным существом.

Свои молитвы я начинала с просьбы: «Пусть бабуля Мартуля проживет шестьсот лет». А заканчивала так: «И пусть я построю звездолет». Хотя это были бессмысленные просьбы — фильм уже снят, и если по сюжету мне не суждено построить звездолет, а бабуле прожить шестьсот лет, то ничего не изменишь: оставалось кадр за кадром просуществовать в этом фильме до самого конца.

В последнюю неделю августа время остановилось, и мы целую неделю прожили в одном долгом дне — на даче. Отец доставал с чердака бамбуковую удочку и отправлялся на озеро. Мать и бабуля собирали упавшие в траву яблоки, кидали их в ванну, чтобы они стали чистыми. А потом резали яблоки дольками и сушили на газете под солнцем. Я ходила по даче и наблюдала, как копаются в компосте жуки; как летит самолет, оставляя в небе след — белый, словно пар; как ползет по листу клубники серый и прохладный слизень — улитка без раковины. Когда солнце заходило за горизонт, мы жгли сухую траву, ветки и другой мусор в костре. Соседи тоже жгли мусор в кострах — и вся Алексеевка пахла березово-полынным дымом, как большая баня.

Долгий августовский день закончился словами матери:

— С сентября ты пойдешь в детский сад.

— А ты будешь сидеть у окна и пить кофе одна? — спросила я.

— Нет. Я буду работать кондитером на хлебозаводе.

Первый день в детском саду был так страшен, что я его забыла. Второй, третий, двадцать четвертый и все последующие дни не отличались от первого. Еще много дней, возвращаясь домой, я не могла ответить ни на один из вопросов моих родных.

— Как зовут воспитательницу? Что ты ела в детском саду? Появились у тебя друзья? — спрашивали они.

Я утыкалась глазами в пол и молчала. Я не знала, что ответить: все, о чем они спрашивали, мне хотелось забыть. А друзья — разве они бывают у человека? Все, что могли делать дети вокруг меня, и большие, и маленькие, — разрушать, как они разрушили мое снежное существо.

Детский сад

По утрам меня будил гимн Империи зла по радио. Вылезать из-под одеяла было холодно, идти в детский сад не хотелось. Я пробовала хныкать, но с мамой это не срабатывало: не обращая внимания на мои всхлипывания, она натягивала на меня колготки и гамаши. Закутав в толстый шарф, сажала меня на санки и везла в детский сад, а потом отправлялась работать кондитером на хлебозаводе.

В детском саду воспитательница не выпускала меня из-за стола, пока я не доем соленый помидор.

— Мне больно кушать помидор… — оправдывалась я.

— Это почему?

— У меня болячка во рту.

— Болячка была у Павлика Морозова, когда его зарезали кулаки. А ты не съешь помидор — не станешь пионером.

Приходилось есть — мне хотелось в пионерию.

В тихий час я почти никогда не спала. А когда он заканчивался, ходила по группе, представляя, что я локомотив и тяну за собой тысячу вагонов. Локомотив шел между детскими стульчиками и думал: «Когда и как я здесь оказалась? Все остальные стали ходить в детский сад позже или раньше меня?».

Я не помнила, как меня привели в детский сад в самый первый раз. Но мне хотелось верить, что я здесь дольше всех, «первее всех», а значит и важнее всех — только эта мысль грела, когда я вспоминала, как двое мальчиков закрыли меня в каморке, где нянечка хранила хлорку и ведра. В каморке я простояла целую вечность — пока не хватилась воспитательница.

Когда мы шумели, старая нянечка с большими руками грозилась замазать нам рты хлоркой, а мальчикам еще и оторвать морковки. Какие морковки? Должно быть, те, что нарисованы на горшках. В туалете на полочках стояли наши горшки с картинками, у каждого — своя. Лично у меня был мухомор — так что я не боялась угроз нянечки. А вот Мишке Кульпину стоило опасаться. Морковка на его горшке была очень заметная, ярко-красного цвета.

С Мишкой Кульпиным мы жили в одном доме, он — в пятом подъезде, я — в шестом. Во дворе, пока наши матери разговаривали, мы искали под снегом червей. У Мишки была идея: накопать червей и пойти рыбачить — как папа. Мы рыли игрушечными совками сугробы, но докопаться до мерзлой земли не успевали — матери, наговорившись, уводили нас по домам.