Жулье. Золото красных. Выездной

От безысходности силы вернулись к Холиной, Ольга вскочила и побежала, итальянец, желая стрелять наверняка, побежал вслед. Холина стремительно и легко прыгала меж камней, итальянец пришел в ярость от несговорчивости жертвы и мчался, не разбирая дороги, напролом.

Холина слушала только биение собственного сердца, и вдруг тишину гор прорезал вопль… Ольга обернулась. Итальянец на бегу зацепился за скрытый травой островерхий камень, упал, выронив пистолет, и покатился по склону, утыканному торчащими, как пики, скальными отщепами.

Холина замерла, еще раз крики нежного друга взвились и отразились эхом от серобелых гор, поросших соснами. Женщина видела далеко на дороге красную машину, стала спускаться, подошла к пистолету с глушителем, тронула рукоятку носком туфля и направилась вниз, туда, где ничком лежал нежный друг. Холина с опаской приблизилась, схватила шипастый камень и положила камень в тонкую матерчатую сумочку. Любопытство, а может и жалость, гнали женщину к нежному другу, носок туфли дотронулся до тугой голени под брючиной — итальянец не двигался. Тогда Холина присела, в шаге от нежного друга, в правой руке сжимая сумочку, левой пытаясь перевернуть мужчину на спину.

В этот миг итальянец ожил, стремительно распрямился и цепко ухватил Холину левой, сунув ей под подбородок «беретту» с перламутровыми накладками на рукоятке.

Ссадины на щеках и на лбу «нежного друга» алели, вымазанное землей лицо отталкивало, «шестерке» сеньора Мадзони досталось, но «нежный друг» не сомневался в исходе: женщина в его руках, безоружная, а он, мужчина, с пистолетом.

— Povera mia![10]

Потрепал ее дулом по скуле, на миг расслабился, пытаясь восстановить силы… и Холина с размаху опустила сумочку на висок итальянца. «Нежный друг» не успел ни изумиться, ни испугаться… рухнул, как сноп, издав булькающий горловой звук. Из раны на виске полилась кровь, наползая на уже подсохшие ссадины.

Холина перевернула мужчину на спину, поднесла зеркальце к губам поверхность не замутнилась. Дотронулась до золоченого брелка на поясе, выпуклые золотые буквы сообщали «Que sera' sera'»… и разрыдалась.

Женщина сорвала брелок и устремилась вниз, села в машину и помчалась в Цюрих.

Холина влетела в офис мужа и, зная, что Цулко как раз и предназначен для деликатных обстоятельств, все выложила Пашке в присутствии мужа. Холин время от времени покусывал губы, переживая за себя, хотя жена не сомневалась, что муж все простил и потрясен происшедшим с ней.

Пашка переспросил:

— Уверена, что… конец?

Холина соображала плохо, исцарапанная, в рваных колготках, отвечала прерывисто, невпопад:

— Нет… да… пульс ушел… он не дышал…

Пашка уже не слушал, мотал перед губами «чекистом за бугром», не решаясь выпить:

— Убийца убит… Трудно поверить… еще труднее доказать… ты убила человека, — посмотрел на Холина, — тут же на самолет, пока не хватились. Кто вас видел?

— В ресторане… в гостинице…

Холин кусал губы.

Холина мяла сумочку с камнем, тонкая ткань прорвалась в месте удара.

— Да оставь ты ее! — Пашка вырвал орудие спасения и отшвырнул на кресло. — Сейчас же в аэропорт… и не в двадцать четыре часа, а сейчас же…

— А вещи? — Не удержался Холин.

— С ума сошел?.. Все потом!.. — и побежал звонить в Москву.

В Шереметьево Холиных не встретили. Супруги увидели безнадежно длинную очередь на такси. К Холину вразвалку подошел рыжий таксист, сумеречно пробасил, обращаясь вроде и не к Холину, а к Господу Богу, размышляя наедине с собой:

— Двадцать долларов…

Холин кивнул. Обшарпанный грязно-лимонный драндулет с салоном, пропахшим бензином, дребезжа и переваливаясь, покатил к городу.

На следующее утро Холин стоял перед Марь Палной. Черкащенко вызвал Эдгара Николаевича «на ковер». Секретарша оглядела Холина, как существо с Марса:

— Со счастливым возвращением на родину. — И засмеялась как только она умела: безжалостно и не смущаясь. Холин терпеливо ждал.

— А где подарки? — добила Марь Пална.

— Потом, все потом… — Холин не реагировал на издевку: что поднимать волну?.. Все рухнуло в одночасье. Марь Пална буркнула нечленораздельное в селектор и дала разрешающую отмашку: проходите!

Холин давно не видел Мастодонта, отвык от окриков, отвык от тончайших — и часто бесплодных — вычислений начальственных настроений. Мастодонт не поднял головы. О приветствии и речи не шло. Верхний свет не горел. Очертания предправления дрожали в неверном свете истинно ленинской зеленой лампы.

Холин замер соляным столпом посреди ковра, терпеливо ожидая, когда Мастодонт оторвется от бумаги. Предправления правил текст, вычеркивал и вписывал слова и даже грыз кончик ручки, сосредотачиваясь и желая уяснить скрытый смысл, упрятанный между строк.

На подоконнике, заменяющем Мастодонту альков, лежали любимые Марь Палной сигареты «More», черные, тонкие и длинные… Телефоны молчали. Свет зеленой лампы придавал лицу Мастодонта сходство с мертвецом, из пепельницы курился дымок. Предправления мурыжил Холина по всем правилам кабинетной науки, начиная от щадящего унижения и заканчивая полным размазыванием по стене.