Жулье. Золото красных. Выездной

Холин переминался с ноги на ногу, ощущая, как в нижних конечностях поселяется холод, такой же, как в цюрихском парке при встрече с Мадзони сразу после дождя. Холод начинал ползти от лодыжек, обнимал голени, икры, подкатывал к коленям.

Мастодонт писал. Холин молчал.

Мастодонт вычеркивал. Холин молчал.

Мастодонт грыз ручку желтоватыми зубами. Холин молчал.

Ожила вертушка. Предправления, не глядя, подцепил трубку, вытряхнул из глотки дежурные:…да… нет… нет… да… нет… — шваркнул трубку так, что по хилой пластмассе, едва не заструились трещины. Мастодонт водил по бумаге пером с такой яростью, что казалось: вот-вот из-под пера брызнут искры. Предправления провел кулаком по лбу, высоко занес руку и… ручка сорвалась в штопор для проставления жирной, рвущей бумагу точки. И тут же предправления отшвырнул шариковое стило… ручка упала на пол…

Холин, пронизанный хладом от пяток до темени, парковой статуей серел посреди кабинета.

Мастодонт, так и не отрываясь от листа, не подняв головы, не заглянув в глаза опальному, прорычал:

— Во-о-н!

Раскаты его гнева отразились от стен, от потолка, от пола перемешались и огрели Холина по голове стопудовым начальственным недовольством. Мастодонт выложился в вопле негодования, поднял голову, брезгливо оглядел Холина и уже несравненно менее устрашающе повторил:

— Вон!

Холина вышвырнуло из кабинета в предбанник, как утлую лодчонку штормовой волной на брег. Марь Пална подняла невыразимо разные — холодные, понимающие, смеющиеся, осуждающие глаза и, не разжимая губ, подвесила в воздухе иезуитский вопрос:

— Как пообщались?

Холина здорово трепало все это время, и человеком он уродился неглупым, понимающим тонкости, но… всему же есть предел и мысленно он стократно отматерил Марь Палну, Мастодонта, соввласть, сонмища кретинов, всю жизнь стреноживающих нормального человека, и все же… жизнь продолжалась, и правила игры не рекомендовали срывов, а тем более воплей в начальственных предбанниках, и потому Холин лучезарно — сказывалась проклятая западная школа — улыбнулся и однословно удовлетворил торквемадовское[11] любопытство Марь Палны — «как пообщались?»:

— Конструктивно…

Мастодонт с Ребровым летели в Среднюю Азию. В самолете, в салоне первого класса царили тишина — если не считать мерного гудения двигателей — и прохлада. В иллюминаторах, в лучах замечательного солнца весело скакали облака, Мастодонт похлопывал Реброва по колену.

— Слушай сюда… место Холина освободилось… Цюрих! Представляешь!.. Мечтают десятилетиями. Вчера, думал, Холина кондратий в моем кабинете хватанет.

Мастодонт утонул в кресле, запрокинув голову на подголовник:

— Говорят: чурки! Чурки?.. Это от зависти. Ох, у некоторых башки работают… У них свои игры… их царьки тоже валюту желают иметь при вылазках во вражий стан… — Предправления затих, смежил веки.

Ребров лениво перелистывал журнал, полагая, что Черкащенко задремал.

— Зря не слушаешь. — Не открывая глаз, усовестил Мастодонт. — Я тебе науку преподнесу… никто не сравнится. Ох, брат, какие экземпляры попадаются… кто на пять ходов вперед рассчитывает — это мелюзга, кто на десять — тоже не шик, кто на двадцать — эти посерьезнее, но есть — мыслят турнирами, не отдельными ходами, не играми — турнирами. Вот Герман Сергеевич из таковских, прислушивайся к нему, угождай, такие всегда на плаву при любых партиях, любых правителях, у них особый нюх на власть… другой в двух шагах прошмыгнет — не заметит, а Герман Сергеич свою выгоду выжмет.

— Он богатый человек? — Ввернул Ребров.

— Дурацкий вопрос! — Погрустнел Мастодонт. — Я тоже не бедный, но… он король! Тут другое. Как поется?.. Каждый сам ему приносит… и спасибо говорит. Вот в чем фокус… и спасибо говорит! Отобрать власть — несложно, заставить на блюдечке поднести — это класс.

Вошла стюардесса, предложила воды. Мастодонт покачал головой. Девица в форме вышла. Мастодонт толкнул Реброва локтем в бок. В миг из портфеля явилась бутылка «метаксы». Ребров разлил по рюмкам. Выпили. Мастодонт крякнул:

— Люблю это пойло… Тут ездили корм раздавать грецким, значит, коммунистам, не то Попис, не то Жопис, запамятовал, но ушлый гад… запомнил, и как только на митинге отбубнил марксовый «отче наш», меня за кулисы… Мне, говорит, запало ваше пристрастие к мягким коньякам… Вот, извольте, и ящик «метаксы» преподносит. — Предправления вздохнул, — за наши же деньги, ясно… но все равно приятно. Такой вот славный парень Жопис, наследник Одиссея и Ахилла… Развращает красное братство.

— Зачем вы меня с собой взяли? — не утерпел Ребров.

— Приглядеться… все ж на «точку» тебя ставлю… и Азию хочу показать, обомлеешь…