Жулье. Золото красных. Выездной

Подполковник с любопытством, как на заговорившее насекомое, глянул на Реброва. Тот ожидал гневного окрика, хамского окорота, но… ошибся, спокойно и даже проникновенно подполковник поведал:

— Конечно, есть. А вы как хотели? — И засмеялся, заваривая любезную чайную смесь.

Отодвинул стакан, посмотрел на Реброва долгим, недобрым взглядом, и последственный вмиг понял, что начинается второе действие, самое насыщенное и драматическое.

Грубинский даже внешне изменился: подобрался, затвердели желваки, засверкали глаза — помолодел, одним словом. — Ребров, имя вашего настоящего отца вам неинтересно. Предположим… Бумаги, что у меня на столе, вы не подписывали. Предположим… но есть обстоятельство, вернее человек, который вас непременно заинтересует… Кто?

Ребров вжался в спинку стула, ожидая ответа, он давно боялся этого мига и… худшее пришло, буднично, обыкновенно… сейчас уста подполковника, моловшие успокаивающую, обволакивающую чепуху произнесут нечто… и Ребров прекратит сопротивление.

— Кто? — Выкрикнул Ребров.

— Мы переведем от вас безобидного Сеньку и подселим двухметрового громилу с лапищами, ломающими бревна как спички.

— Я побоев не боюсь. — Усталость накатила на Реброва, худшее миновало и… подследственный себя выдал.

Грубинский легко вскочил, крутился рядом с Ребровым, заглядывая в глаза:

— А вы вроде рады? Определенно рады! Облегчение в глазах… дотронулся до предплечья — мышцы расслабились… действительно, кто боится побоев?.. не до смерти же… мы не допустим… Я в курсе, как вас валтузили, я даже горжусь вами… знай, мол, наших… — Грубинский крутанул свой стул вокруг ножки, оседлал, свесив по краям бедренные окорока, сложил руки на спинке стула и глухо, раздельно произнес:

— Вы ждали, что я назову другого человека… и я его назову… это ваша мать!

Ребров почувствовал легкое головокружение и рвотный позыв, схватился за горло, стараясь удержать зловонное месиво рвущееся снизу.

Грубинский, не скрывая торжества, ринулся к графину, налил воды, протянул стакан. Ребров пил долго, одна мысль свербила: если б растянуть этот стакан на всю жизнь, пить до смертного часа, лишь бы мать больше не вспоминали в том кабинете.

Подполковник нажал вызывную кнопку. Вошел охранник.

— Уведите, — скомандовал следователь. Из носика электрического чайника со свистом вырывался пар.

Марь Пална сидела в больничной палате на одного. На кровати возлежал Мастодонт, на тумбочке в вазе рдели гвоздики, принесенные секретаршей.

— Все, Маш! — Мастодонт гладил руку секретарши. — Отпели-отлюбили… я, конечно, хамло, Маш, но… ты… ты для меня не подоконник, не доносы, никогда б не вышло соединиться, врать не стану, другие времена и, что поразительно, нет красного цвета! Могли б по другому прожить, не здесь родится, не сейчас… Все другое… человеческое…

Мастодонт отвернулся к тумбочке, чтобы скрыть слезы, махнул рукой.

— Чего стесняться! Ишь приучили!.. Слезы — плохо… жалость унижает… погибать, но не сдаваться… зато кради, насилуй, убивай… убийство здесь наука… не только физическое, поджидают у колыбели — и сразу понеслась, тянуть жилы до конца дней… — Тяжело задышал.

— Устал? — всполошилась Маша, придвинулась.

— Что там у нас? — Глаза Мастодонта погасли, слезы высохли, порыв истаял.

— Ребров под следствием. На завтра вызвали меня.

— Я его предупреждал. Вот что, Маш… — Мастодонт с трудом сел, зашептал в ухо секретарю: глаза Марь Палны расширились…

Вскоре женщина поднялась, поцеловала Мастодонта. Больной посмотрел на уходящую, будто желал запомнить навсегда:

— Найти себе человека… где хочешь… хоть из-под земли.

— Где ж найдешь? — Женщина склонилась, потерлась лбом о руку Мастодонта.

— Иди, Маш, — тихо отпустил больной. — У тебя впереди жизнь… какая-никакая, а у меня… — и резко отвернулся к стене.

Дверь в палату тихо притворилась.

В камеру за Ребровым пришли, выдали его одежду. Усадили в машину и повезли в центр. По обе стороны от Реброва сидели два хмурых комсомольских упыря, гладких и накачанных.

Подъехал к дому в Плотниковом переулке, сопровождающие ввели Реброва в обыкновенный подъезд обыкновенного дома, испещренный матом на облупленных стенах, окропленный мочой десятков кошачьих поколений, гниющий и сопротивляющийся умиранию.

Поднялись на шестой этаж, позвонили, дверь открыли… В прихожей, приветливо встречая, стоял подполковник Грубинский. Ребров вошел, сопровождающие обменялись с начальником парой слов и… исчезли по немудренным гэбэшным делам: выпить, забежать к знакомым девкам в подсобки, разжиться редким товаром почти за так — все ж власть заявилась.

В конце коридора Ребров заметил незнакомую женщину с седым пучком на затылке, промелькнувшую бесшумно и похоже, опечаленную тем, что в нарушение просьбы-приказа попалась на глаза. Ребров знал, что у комитета в центре сотни квартир, хозяева коих когда-то попали в тенета бойцам вооруженного отряда партии, да так и не выскочили из силков.

Грубинский поддержал Реброва за локоть, провел в большую, давно не ремонтированную комнату. За столом сидела мать…