Журавлиные клики

Но выскочил из кабины Генка, помог дяде спуститься на твердую землю и, ни слова не говоря, сунул ему в руки стакан и початую бутылку. На сей раз Павел Иванович не заставил себя упрашивать, даже заторопился. А когда выпил, отлегло у него от сердца, он вздохнул глубоко и уже снова в мире с миром незлобиво посмотрел на племянника Генку, простив ему грубую, неуважительную к родному дяде езду.

Федькино же сердце после очередного стакана не помягчало. Жгла ему сердце обида, нанесенная дерзким скотником Фомичом. И Федька из-под козырька кепчонки зорко озирал берега, ища, на ком бы сорвать злость. Но, как на грех, не оправдалось его недавнее предсказание: несмотря на нерабочий день, городских на озере не видать было. Лишь пять или шесть деревенских мальчишек, презрев холод, форся друг перед другом, с криками и гиканьем кидались с крутого обрыва в озеро — «пробовали воду».

— А ну брысь отсюда, охламоны! — сипло закричал на них Федор, сам сознавая, что крик его зряшный, несерьезный. — Люди деньги плотят за ловлю, а вы рыбу, стервецы, пужаете…

— Так никого ж нету, дядь Федь, — отвечал кто-то из мальчишек. — Мы тут давно купаемся, никого и утром не было.

— Да плюнь ты, Васильевич, на Фомича на этого, — сказал Генка, чутко уловив хмурое Федорово настроение и поняв причину. — Ты что, не знаешь его? Так и ищет, к кому бы прицепиться. Его и в гости никто не приглашает. А придет, обязательно наговорит с три короба гадостей хозяевам. Одним словом, недаром кличка ему — Типун. Типун, мол, тебе на язык за твои вредные речи, безумный старик…

— Ладно, — сказал Федор. — Я ему припомню втунеяда… Сколько там у нас еще осталось?.. Значит, так: эти две бутылки выпиваем на воде. С песнями катаемся на лодке и поднимаем тосты… Идет?

— Ведь ты, Геннадий, директору обещал, — робко напомнил Павел Иванович.

— А ну его в рай. Не поеду в Маркатушино — и баста. Хоть распни! Праздник сегодня ай нет?

— Правильно! — просипел Федор. — Я тебе так скажу, малец: сегодня работать — грех. А если директор спрос учинит, ты на меня ссылайся. Работать ноне запрещаю категорически, а твой прогул на себя беру… Ясно?

Федор вынес из своей егерской сторожки пару весел, и они пошли к лодкам. Вернее, лодка была одна, и такая рухлядь гнилая, что ею попрекали Федора все, кому не лень: дескать, уже десять лет хозяйствуешь на водоеме, а лодки приличной не удосужился сделать. На что Федор отвечал: «А по мне и такая ладно. Заведи хорошие лодки, надо будет сдавать их в прокат рыбакам. Тут-то и придет карасю гибель. Он толст-толст, а не дурак: по камышам на середке озера прячется. Хрен его возьмешь с берега удочкой. А с лодки его только ленивый ловить не будет…»

Сам директор Кузьма Кузьмич не мог тут сбить Федора с твердо занимаемой позиции. Однажды приехал на озеро с женой и дочкой, попросил егеря покатать их в лодке. Федька кое-как приладил сиденья, точнее, положил на борта доски, пригласил женщин в посудину, даже руку подал каждой, помог сесть — все честь по чести. Поехали, значит, и только выгреб Федор на глыбь, доска под женой директора возьми и переломись. Директорша так и плюхнулась задом в лодку, а там полно воды, а на женщине новое дорогое платье… Уж отчитывал, отчитывал на берегу Кузьма Кузьмич Федора! Он слушал не прекословя, но когда семейство, весьма недовольное, направилось к «газику» — домой ехать, — он сказал вслед Кузьме Кузьмичу, вовсе не заботясь, будет услышанным или нет: «А вольно ж тебе было такую тушу откармливать. У нее едина задница три пуда весит: никакая лодка не выдержит».

Это к тому, что неискренен был Федор давеча, когда порицал скотника Фомича за неуважительные о директоре речи. За десять лет егерской службы разбаловался Косенков окончательно, потерял всякий трепет перед начальством и дерзил ему и за спиной, и в глаза прямо.

…Федор сел на носу лодки за капитана, Генка, как самый молодой, был посажен на весла, а Павлу Ивановичу, беспрерывно зевавшему, отчаянно таращившему голубенькие, в бесцветных ресницах глаза, досталось место почетного пассажира — на корме. Поплыли к устью речки, потом к плотине, потом снова к устью. Генка горланил песни, щелкал их как орешки: начинал и тут же бросал, заводил другую. Потому что толком не знал слова ни одной: от «Катюши» к «Лучинушке» перекинулся, от «Лучинушки» к «Фонарикам» переметнулся, от «Фонариков» к наимоднейшей «Стою на полустаночке в цветастом полушалочке» перемахнул…

Федор же хранил молчание, не до песен ему было: как только отвалили они от берега, ключиками, с журчанием стала пробиваться в лодку сквозь худое днище вода. И теперь, сняв пиджак и положив его на колени, он сосредоточенно работал ржавой консервной банкой.

Мальчишки-купальщики не без интереса наблюдали за маневрами егерской лодки.

— Дядь Федь! — крикнул кривоногий карапуз в красных трусиках. — Карась на терку пошел. Мы у кустов видели: как даст-даст хвостом… Ажно кипит все!..

— Давай, малый, вон к тому тычку, — скомандовал Федор Генке. — У меня там морда поставлена, авось попался кто.