Журнал «Вокруг Света» №04 за 1972 год

Медную пуговицу расплющил, в ствол шомполом загнал: «Погоди ужо!» Выстрелил. Пошел по лесу стон, гул... Белка наземь пала; по лесу старичонко — бела шляпа, черны поля — побежал, рукой трясет. «Я не шутки шучу! — Ондрей говорит (а сам жалеет — знакомый лесовик!). — Ничего, залижут тебе зайцы лапу-ту...»

Мера Ондреевой силы

Мужики сидят на кряжике; промеж них — разговор.

«Нету меры Ондреевой силы!» — «Есть мера!» — «Нету!»

Поспорили. Сговорились Ондрееву силу испытать.

Нагрузил один мужик полон воз снопов; нивья в низинке, рига на кряжике; лошадь не тянет. Ондрея зовут: «Помоги!»

Ондрей силы не жалел: со всей охотой плечом к возу приналег. А сосед вожжи на конец оглобель намотал — коню некуда деваться, конь назад пятится.

«Худ конишко у тебя. Ох, худ, что делать, ав-вой!»

«Коня выпряги, сзади толкай; я за оглобли возьмусь».

Мужики за ольхами сидят, опять спорят:

«Нету меры Ондреевой силы!» — «А знатью его мера есть...»

Видят уж, чего мужик спромыслил: он сзади встал, в спицы колес тележных черенок вил вставил. Ондрей до земли склонился, кровавый пот роняет; за телегой борозды, как за сохой. Колеса не вертятся, землю пашут. Взошел с возом на кряж Ондрей; повернулся, домой побрел, на лавку пал. Мужики согласились:

«Нет меры Ондреевой силы! Нет Меры доброте его и кротости. А и нет меры мужицкому нашему неразумию...»

Великая тора

Надтреснутые долбленые лодки-однодеревки («рухть!» — назвал их мне старичонка с коромыслом; сказал — как кашлянул; торопился, расплескивая воду); в зеленые холмы вросли столетние, цвета старого серебра избы; вокруг золотые, в перелесках, поля. Сюда, в Горнее Шелтозеро, я шел по знойным, пахнущим переспелой земляникой и молодой малиной полям.

— Чаю пить! — торжественно пригласил меня дед — тот, что пробегал с коромыслом.

Я закрыл этюдник. На огромном семейном столе в просторной избе разводил лары крохотный самоварчик. В дедовых глазах — детская радость.

— Вижу, человек идет. И за водой! Мой самовар скорее всякого другого в деревне поспевает! Литровый. Это моя Шултаполай! — хвастался самоваром разговорчивый дедушка. — По-русски сказать — Шутливая Пелагея... шутница.

Крохотный самоварчик в этот день кипел не переставая; я протоптал кратчайший путь — по крапиве — на колодец; в избу постепенно набежало старого и молодого народу, тесно обсели по лавкам стол. Это здесь слышано было про незапамятную старину, бородатого мальчика Барда и про обыкновенную жизнь хозяина, девяностолетнего Георгия Федоровича Зайцева.

В холодных росистых сумерках, торопясь по теплой пыли полевого проселка обратно в Шелтозеро, я вспоминал рассказы старого вепса, останавливался, записывал, шел дальше. Вот один из этих рассказов:

— Дак ведь раньше-то в бога веровали!

Был, говорят, у нас в Горнем крестьянин Калина. Сильно верующий! Ежели рыба в вершу попадется, хлеб родится хороший — иконам от него почет. Велит полотенцами их обвешать, на вербяные веточки ленты повяжет. «За добро, — скажет, — добром плачу! Но ежели что!..» И правда. Чуть неувязка — сейчас иконы на улицу выволочит, почнет их прутьем сечи, да с приговором: «Лихое — лихому! По собаке корм! Не знаешь чести — вот тебе палок двести!» Аж запыхается, замается от усердия веры! В страхе держал Калина святых — и жил справно. Ему ли с попом-то не сладить, хотя бы и с Ожегой!

Ожега был попище здоровенный; в Шелтозере службу правил. Пожнями, лесовыми нивьями Калина с Ожегой — соседи.

Калина ночью косил. Жена сено сушить осталась, мужик домой пошел. Днем думает: «Дай схожу ельник повырублю; маловата пожня!» Идет — слышит: жеребячье ржанье по лесу: «Го-го-го!..» Он шагу прибавил — видит: попище Ожега за бабой Калинкиной по стерне топает, медный крест по волосатому пузу хлопает, патлы по ветру... Баба тоже хороша! Ей бы «караул!» кричать, а она: «Хи-хи-хи!» Известно, баба без мужика — репная нивка без изгороди... Взял Калина лесину осинову, выстал перед Ожегой: «Сгинь, пропади, нечистая сила!» — «Да что ты! Да я п-пастырь!» — «Видел я, как ты пас... по-лешачьему ухал! Сгинь — перекрещу!» И «перекрестил» попа лесиной. «Сгинул» Ожега в кусты, в ольшаник, в малинник. Домой приволокся — в кровищи. Ему: «Что да как, ох да ах!» — «Медведь напал!» — говорит. Но зло затаил...

Во святую троицу народу на литургии в церкви множество. У правого клироса мужики и парни в нарядных кафтанах, в нашейных платках (вот мода была!), пестрыми кушаками домодельными подпоясаны. У левого клироса — бабы: на вышитых рубахах сарафаны, на сарафанах — кумачные передники, головы под кокошниками. Девки тут же; у них взгляд смелей; передников нет, коса на груди. У них воля своя — любуются попом Ожегой, румяным, в золотой ризе; и на всю церковь возглашает поп в ектеньях, гулко, как в бочку: «Миром господу помолимся!.. Все-е, кроме Калинки!»

Встрепенулся Калина: «Тебе бы за это, не говоря худого слова, — в рожу: за волоса да в небеса! Ну, да собака и на свой хвост брешет! Пойдем, мужики; боле мы сюда не ухожи!»