Журнал «Вокруг Света» №10 за 1994 год

— Груня! Я протестую! — вскрикивал он между ударами. — так не годится. Нельзя так неуважительно обращаться с братом твоей матери. Я же уже старый...

— Ох! — развеселившаяся Груня, отбросив подушку, взяла его руку и посмотрела на пальцы. — Подумать только, ведь эти пальцы разрывали пополам колоду карт и гнули серебряные монеты.

— Теперь это все ушло. Они... совсем ослабли.

Она положила руку на его бицепсы.

— А ну-ка, напрягите их, — приказала она.

— Я... я не могу, — промямлил он. — Эх! У-у! Вот самое большее, на что я способен.

— Напрягите крепче! — крикнула она, топнув ногой.

Константин, сдавшись, подчинился, и по мере того, как бицепсы надувались под ее рукой, румянец восхищения заливал ее лицо.

— Как сталь, — прошептала она. — Но только живая сталь. Я бы погибла, если бы вы обрушили эту силищу на меня.

— Тебе следует об этом помнить, — ответил он, — и ценить, что в пору, когда ты была крохой, я никогда тебя не шлепал.

— Ах, дядя, а разве вы поступали так не потому, что ваши нравственные убеждения не допускают шлепков?

— Верно, а если кто-нибудь и колебал эти убеждения, так это ты, особенно в возрасте от трех до шести лет. Груня, дорогая, мне не хочется оскорблять твои чувства, но любовь к правде вынуждает сказать, что в ту пору ты была варваром, дикаркой, зверушкой из джунглей, настоящим волчонком, не признавала никакой морали и не умела себя вести...

Угрожающе поднятая подушка заставила его замолчать и торопливо прикрыть руками голову.

— Осторожно! — вскрикнул он. — Судя по твоим действиям, теперь я замечаю одно-единственное различие — ты превратилась в зрелую волчицу. Тебе двадцать два, да? И, ощутив свою силу, ты начинаешь пробовать ее на мне.

Вновь обрушилась на него подушка. Остановилась Груня в самый разгар битвы, смеха и отфыркиваний, когда вошла девушка с самоваром и нужно было накрывать на стол.

— Одна из питомиц твоего детсада? — спросил он, когда служанка вышла.

Груня кивнула.

— Она выглядит вполне прилично, — заметил он. — Лицо у нее действительно чистенькое.

— Я запрещаю вам дразнить меня моей работой в колонии, — ответила она, передавая ему чай. — Я сама разработала план воспитания, вот и все. Вы забыли, чем сами занимались в двадцать лет. Вы занимались чтением и учением, а для улучшения социальных условий абсолютно не сделали ничего. Вы и пальцем не пошевелили.

— Да, я не пошевельнул и пальцем, — повторил он печально и, взглянув на заголовок газеты о смерти Мак-Даффи, с трудом подавил усмешку.

— Это в русском духе, — воскликнула Груня. — Изучения, детальные обследования, самоанализ, все, что угодно, кроме дел и действий. А я... — ее молодой голос зазвучал гордо. — Я принадлежу к новому поколению, первому американскому поколению...

— Ты родилась в России, — вставил он сухо.

— Но воспитана в Америке. Я же была совсем крохой. Не знаю другой страны, кроме этой страны действий. А вы, дядя Сергей, если бы только оставили свое дело, ой, какой бы силой могли вы стать!

— А все то, что ты делаешь? — ответил он. — Не забывай, именно благодаря моему делу ты можешь заниматься своим. Видишь, я творю добро через... — Он замялся, вспомнив слабохарактерного террориста Хаусмана. — Я творю добро через доверенного. Вот так. Ты мои доверенный.

— Я это знаю, и мне неудобно об этом говорить! — воскликнула она в порыве великодушия. — Вы балуете меня. Я совершенно ничего не знаю о своем отце, поэтому с моей стороны не будет предательством признаться, как я рада, что именно вы заменили мне отца. Мой отец... да, да же отец... не мог бы быть так... так необычайно добр.

И вместо подушек на белого бесцветного господина со стальными мускулами, развалившегося на кушетке, на этот раз щедро посыпались поцелуи.

— Что происходит с твоим анархизмом? — спросил он, главным образом, чтобы скрыть некоторую растерянность и радость. — Одно время, несколько лет назад, казалось, из тебя вырастет настоящий красный, извергающий смерть и разрушение на всех защитников существующего порядка.

— Я... меня в самом деле привлекал такой путь, — неохотно согласилась она.

— Привлекал! — воскликнул он. — Ты чуть все жилы из меня не вытянула, пытаясь убедить отказаться от бизнеса и посвятить себя делу человечества. Потом ты увлеклась работой в трущобах, ставя заплаты на прорехи презираемой тобой системы...

Протестуя, она подняла руку.

— Дядя, дорогой, я еще расту. Социальное развитие медленно и мучительно. О, в философии я все еще анархист. Но каждый умный человек — обязательно социалист. Я все больше убеждаюсь в том, что идеальная свобода анархического государства может быть достигнута только...

— Как его зовут? — внезапно спросил Константин.

— Кого?.. — Волна румянца залила девичьи щеки.

Константин спокойно отхлебнул чаю и ждал.

— Я вам скажу, — сказала она, оправившись от смущения, — в субботу вечером в Эдж-Муре. Он... он из коротковолосых.

— Гость, которого ты привезешь?

Она кивнула:

— До этого я вам ничего сказать не могу.

— Он уже говорил?