Жвачка и спагетти

— Дженнаро, четырех лет, мой младший!

Он поставил мальчика на пол, и тот на четвереньках уполз под стол. Теперь куча-мала рассыпалась, и отец вытянул за руку следующего:

— Фабрицио, семи лет, будущий инженер!

Потом настала очередь девочки:

— Розанна, десяти лет, монашка!

Сайрус А. Вильям заметил, что монашку в данный момент больше всего привлекала коробка шоколада.

— Альба, тринадцати лет, уже прекрасная хозяйка и мамина помощница.

Старший не стал дожидаться, чтоб его вывели на всеобщее обозрение, и встал перед американцем сам, а Тарчинини представил его:

— Ренато, шестнадцати лет, который, надеюсь, когда-нибудь займет мое место.

Лекок, настроенный радужно после вермута, поздравил своих друзей с таким симпатичным потомством. Синьора Джульетта сказала, что здесь нет еще старшей дочери, которая ушла на свадьбу подруги.

Никогда еще Сайрусу А. Вильяму не доводилось участвовать в подобном обеде. Все говорили одновременно с minestra alla romana[18], открывшего трапезу, до sfogliatelle[19], венчавших ее, включая знаменитые спагетти, которых американец съел две тарелки. Было осушено много бутылок, и после десерта Джульетта не без шума загнала свой выводок в гнездо. Оставшись вдвоем с Тарчинини, американец заметил, что того окружает какой-то туман, вроде нимба. Впрочем, в том состоянии эйфории, в каком пребывал Сайрус А. Вильям, он не удивился бы никакому чуду, даже если бы комиссар вознесся на небеса у него на глазах.

Скоро Джульетта вернулась с бутылкой граппы, приготовленной ее родителями — крестьянами из Бардолино — и гость и хозяева расстались не прежде, чем бутылка опустела. Когда Лекок прощался, синьора Тарчинини пожелала непременно вручить ему еще бутылку граппы на добрую память об этом вечере. Никто не понял, что пробормотал в ответ Сайрус А. Вильям, которому взбрело в голову съехать вниз по перилам, чтоб доказать итальянцам, что американцы — люди особенные. При виде подобных намерений комиссар счел долгом проводить своего друга до отеля, опасаясь, как бы он не вздумал нырнуть в Адиче с целью вынырнуть в Бостоне. В Riva San Lorenzo e Cavour Тарчинини поручил своего друга попечению швейцара. Плача горючими слезами, американец уселся на краю тротуара. Чтобы успокоить его, швейцару пришлось присесть рядом. Лекок тут же излил ему свое горе:

— Ну зачем? Зачем он полез, куда его не просили?

— Кто?

— Христофор Колумб!

— Не знаю, синьор.

— То-то! Вот и я тоже не знаю! Никто не знает, зачем этот чертов генуэзец отправился открывать Америку! Как тебя зовут?

— Амедео, синьор.

— Так вот, слушай, Амедео: не будь этого проходимца, я бы мог родиться в Вероне и жениться на твоей сестре…

— У меня нет сестры, синьор.

— У тебя была бы сестра, и мы стали бы братьями… Что же теперь делать, Амедео, как это им исправить?

— Лечь спать, синьор.

— Лечь спать? Может быть, ты прав…

И Лекок немедленно растянулся на тротуаре, пристроив шляпу вместо подушки. Амедео вмешался:

— Вас здесь обязательно потревожат, синьор. Лучше вам пойти к себе в комнату.

Швейцар помог ему встать и провел в отель, где передал коридорному. Но на пороге лифта Лекок вскричал, что забыл телеграфировать Валерии. Его проводили в почтовую контору, где он объяснил телеграфистке, кто такая Валерия Пирсон — девушка из Бостона, у которой куча долларов, но которая не знает Вероны. Потом продиктовал следующую телеграмму:

«Валерии Пирсон, Линкольн Авеню, 33, Бостон, Массачусетс, США. Христофор Колумб преступник. Точка. Зачем открывал Америку? Точка. Просьба принести жалобу ООН. Точка. Правительство должно настоять уничтожении статуй Колумба всем мире. Точка. Целую вашу шейку. Точка. Сайрус.»

* * *

Когда Сайрус А. Вильям открыл глаза, ему показалось, что голова его вмурована в камень. Он чувствовал ужасную дурноту, и в тревоге перебрал в памяти симптомы тех знаменитых болезней, которыми грозит старая Европа, не знающая гигиены. Он колебался между холерой и чумой, но тут вспомнил вечер у Тарчинини и вынужден был признать, что болезнь его куда проще: тяжелое похмелье. Со стоном он поднялся, наощупь открыл ставни и удивился царящему на улицах оживлению. Он глянул на часы и протер глаза. Четыре часа! Поскольку трудно было поверить, что это раннее утро, приходилось взглянуть фактам в лицо и смириться с тем, что уже четыре часа пополудни. Направляясь к умывальнику выпить воды, он вдруг вспомнил о микробах и, поскольку бутылка граппы, подаренная синьорой Тарчинини, стояла на столе, открыл ее и отхлебнул изрядный глоток. Сперва его чуть не вырвало. Но скоро Сайрус А. Вильям почувствовал внутри приятную теплоту, мысли прояснились, и он подошел к телефону, чтоб позвонить комиссару. Тот был на месте и сам снял трубку.

— Алло! Тарчинини? Это Лекок…

— Как вы себя чувствуете, дружище?

— Отвратительно!