Жвачка и спагетти

Смущенный до глубины души, Сайрус А. Вильям должен был выслушать полный перечень физических неудобств, причиненных матери юной Альбой перед появлением на свет. Соседи нашего трио не пропустили мимо ушей ни единого слова ее речи, но, казалось, ничуть не были шокированы. Они даже как будто заинтересовались и Билл готов был к тому, что весь угол ресторана, где они сидели, вот-вот пустится в фундаментальный гинекологический диспут, от первых же слов которого Валерия Пирсон упала бы в обморок, а любой бостонец залился бы краской. Но Джульетта была не из тех женщин, которые цепляются за одну тему.

— Вы ее любите, вашу Валерию?

Такой вопрос! Да еще на людях! Невероятно! Положительно невероятно! Что у этих итальянцев — вовсе стыда нет?

Или они не знают, что Private life[30] — это священная область, куда никто не смеет кинуть нескромный взор? Он чуть не ответил весьма холодно, но синьора Тарчинини улыбалась такой доброй улыбкой, было так очевидно, что она всем сердцем готова порадоваться счастью ближнего, что раздражение его угасло.

— Ну, скажем, я питаю к ней дружеские чувства.

Она удивленно воззрилась на него:

— Дружеские? И этого у вас достаточно, чтобы жениться?

Не ожидая ответа, она, вдруг притихнув, покачала головой:

— С ума сойти… Дружеские чувства! У нас в Италии этого мало, синьор… Никакие дружеские чувства не выдержат детей и каждодневных забот…

Она обернулась к мужу:

— Правда ведь, моя радость?

Чтоб комиссара полиции называли «моя радость» — это так поразило Билла, что он снова чуть не задохнулся, пытаясь заглушить салфеткой приступ смеха. К счастью, Джульетта продолжила разговор.

— Вы, по-моему, славный человек, синьор Лекок, и я хочу предостеречь вас: берегитесь!

— Предостеречь против чего, синьора?

— Если вы женитесь без любви, любовь рано или поздно отомстит вам!

— О, вы знаете, я, может быть, привязан к Валерии гораздо больше, чем кажется!

— Посмотрим!

И, к величайшему удовольствию соседей, она принялась самым серьезным образом экзаменовать бедного Билла, который рад бы был провалиться сквозь землю:

— Вы ее ревнуете?

— Ревную? Да что вы, нет, конечно.

Она подскочила на стуле и, схватив мужа за руку, стряхнула с его вилки кусок пирога, который тот не успел донести до рта. Крем украсил золотистыми фестонами лацкан и жилет Тарчинини. Но Джульетте было не до того.

— Ты слышишь, Ромео? Он не ревнует, а еще считает что любит!

Сайрусу А. Вильяму показалось, что весь зал разделяет изумление и негодование синьоры, которая продолжала, подобно ветерану, показывающему старые рубцы и шрамы в подтверждение своих рассказов:

— Помнишь, Ромео, как ты чуть не подрался с тем верзилой, который погладил меня по руке в Ристори? А та девица из Сан-Панкрацио, которой ты, чудовище, назначил свидание, когда мы были помолвлены? Ах, кровь Христова! Я ей выдрала добрую пригоршню волос! А вдова, которой ты строил глазки, когда я носила Розанну? Если я ее не убила, так только потому, что Господь в своем милосердии не захотел, чтоб я попала в тюрьму!

Нимало не смущенный публичным перечислением его подвигов, комиссар сиял скромной улыбкой отличника, внимающего похвалам родителей. В порыве энтузиазма один из соседей встал и попросил у Тарчинини разрешения выпить за здоровье синьоры, которая так хорошо говорит о любви. Комиссар разрешил под аплодисменты ближайших соседей, которые с любопытством разглядывали американца, дивясь, откуда взялся такой дикарь. Ромео счел нужным объяснить:

— Это американец…

Воцарилось молчание, в продолжение которого Билл испытывал ужасное чувство, будто всеобщая жалость обволакивает его как нечто реальное, осязаемое.

— …и он мой друг!

Тут метрдотель поставил на столик бутылку шампанского, присланную американскому синьору кем-то из клиентов. Сайрус А. Вильям, тронутый этим неожиданным даром, решил, что хоть кто-то признает заслуги США перед Европой, и пожелал непременно пожать руку этому человеку. Он попросил метрдотеля познакомить его с дарителем. Тот исполнил поручение, и человек, похожий на нотариуса, встал из-за столика, где в одиночестве завершал свой обед, и подошел к ним. Он низко поклонился Джульетте и представился:

— Силио Ластери.

Когда бокалы были наполнены, Сайрус А. Вильям поднял свой и начал как можно громче, чтоб его услышало побольше народу:

— Синьор, я рассматриваю эту бутылку шампанского, так любезно преподнесенную вами, как залог…

Но продолжать он не смог, так как итальянец не может слышать, чтоб кто-нибудь произносил речь, не произнеся таковую и сам в свою очередь, или даже не дожидаясь своей очереди; так что синьор Ластери учтиво прервал Билла и провозгласил:

— Синьор, я воспитан в католической вере, которая предписывает нам по мере сил облегчать участь ближнего. Не в моей власти, увы, сделать так, чтоб вы не были американцем, но этой скромной бутылкой я хотел выразить глубочайшее, сочувствие, которое питаю к вашему несчастью, и свое сожаление, что вы не рождены под нашим итальянским солнцем, самым жарким, самым прекрасным в мире!