Жженый сахар

Меня провели в комнату, где обычно спала моя бабушка, папина мама. Сейчас ее не было в городе, она уехала в Дели навестить одну из дочерей. В комнате было сыро, пахло потом и старой кожей, но никто этого не замечал. Мой чемодан лежал на кровати, уже открытый. Слуга разбирал вещи, раскладывал по стопкам мое детское бельишко, переносил стопки в шкаф. Я прислонилась к доске в изножье кровати и уставилась на вентилятор, стоявший передо мной, как распахнутый рот.

Утром папа ушел на работу, съев на завтрак банан и запив его молоком. С вечера я завела будильник, как меня научила бабушка, чтобы проснуться пораньше и позавтракать вместе с папой. Я тоже съела банан, тоже выпила молока. Я пыталась хоть что-то сказать, но, как только папа ушел, у меня жутко скрутило живот. Я целый день провалялась дома, в компании слуг и сторожевого пса, который с лаем несся к воротам каждый раз, когда мимо проезжали машина или велосипед.

Я взяла с собой только самые лучшие платья. Я ела все, что готовила папина кухарка, ничего не оставляла на тарелке и не просила сладкого шаккар-роти после обеда. После ванны я причесывалась сама, пыталась сама заплетать себе косу, хотя не видела себя со спины. Я не позвала на помощь, когда не сумела найти выключатель газовой колонки. В ванной не было мыла, зубная паста жгла мне язык, но я никому ничего не сказала. Я стала изобретательной после ашрама; я знала, как обходиться малым.

Почти всю неделю я просидела на верхней ступеньке лестницы, глядя вниз сквозь перила. Лестница в два изгиба напоминала мне змею, которую однажды поймали в ашраме. Из кухни всегда доносился запах чеснока. Пол из темного мрамора был ужасно холодным, и, когда у меня замерзала попа, я тихонько вставала и ходила туда-сюда по коридору, чтобы согреться. Я забыла взять тапочки и ходила по дому в носках. Пол был не только холодным, но еще и очень скользким: приходилось ходить маленькими осторожными шажками. А потом я поняла, что по нему лучше скользить, как по льду. Так гораздо приятнее и веселее. Я представляла себя фигуристкой, хотя никогда в жизни не каталась на коньках и не знала, как это бывает. Когда мне надоедало кататься, я возвращалась на свое место на верхней ступеньке, откуда была видна только площадка пролетом ниже, где иногда появлялись макушки людей, проходивших по лестнице — служанок, единственного мужчины-слуги, папиной новой жены, которая летала по дому, как вихрь, и часто отлучалась на целый день.

Мне хотелось ей угодить. Хотелось что-нибудь для нее сделать. Я сама застилала свою постель и давила тараканов в аптечном шкафчике в ванной.

На пятый день в папином доме я увидела, как его новая жена тащит по коридору три больших чемодана: вся запыхавшаяся, тонкие руки белые от напряжения. Она остановилась позвать слугу, подняла голову и увидела меня. Ее глаза широко распахнулись, словно она обо мне совершенно забыла и вспомнила только сейчас.

— Мы с твоим папой едем в Америку, — сказала она. — Минимум на три года. Он просил тебе сообщить.

На передвижном барном столике у нее за спиной стоял хрустальный графин, доверху наполненный виски янтарного цвета. Солнечный свет, проходящий сквозь ограненное стекло, искрился над ней, как корона.

Вечером в гости пришел папин друг — познакомиться с новой женой и дочерью. Его звали дядя Каушал. Он посмотрел на нее, посмотрел на меня, на секунду замялся, не уверенный, с кем поздороваться в первую очередь. Наконец выбрал жену, поклонился, сложив ладони перед собой, сказал, что безмерно счастлив с ней познакомиться. Потом обнял меня, легонько ущипнул за щеку и за подбородок.

Мы расселись в гостиной, где был накрыт стол. Папа принес графин с виски. Серебряная посуда сверкала, как россыпь сокровищ. Мужчины выпили виски, подняв бокалы за здоровье друг друга. Мы с новой женой пили фруктовый пунш. Большой массивный бокал смотрелся странно в папиной худой руке. Казалось, что папе приходится напрягать руку, чтобы удержать тяжесть напитка.

Из кухни принесли пакору, самосы и кюфты. Слуга протянул угощение дяде Каушалу, но папа сделал мне знак взять поднос.

— Предложи всем еду, — сказал он.

У меня слегка дрожали руки. Поднос, казавшийся легким в руках слуги, оказался довольно тяжелым. Я протянула его дяде Каушалу. Он рассмеялся, кивнул, отобрал у меня поднос, поставил его на стол рядом со своим бокалом и снова стиснул меня в объятиях. Его плечо пахло потом и горчичным маслом. Он погладил меня по затылку и сказал:

— Какой милый ребенок!

Он усадил меня к себе на колени. Обнял за талию одной рукой. Так я и сидела весь вечер, пока папа рассказывал о своих планах насчет Америки, подробно описывал квартиру, которую собирался там снять, шутил, что придется померзнуть в суровом климате.