Жженый сахар

— Пока-пока, — сказала она, улыбнувшись мне своей беззубой улыбкой. Мне было слышно, как мама тихонечко напевает у себя в комнате. Я дождалась, когда Вандана закроет дверь, потом выскользнула из квартиры и пошла вниз по лестнице следом за ней, уверенная, что она меня не заметит, и вся внутренне ощетинилась, когда она обернулась ко мне и спросила: — Э… Ты куда собралась?

Я сказала, что пойду с ней.

— Куда ты пойдешь?

— К тебе домой. Познакомиться с твоим мужем.

Она посмотрела на меня, склонив голову набок.

— Ко мне нельзя. Возвращайся наверх. Мама будет тебя искать.

Марли, лифтер, наблюдал за нашей перепалкой и тихонько посмеивался.

— Отведи ее домой, — сказала ему Вандана на маратхи.

— Нет! — крикнула я. У меня в животе что-то скреблось, и я напрягла мышцы, пытаясь унять это щекотное ощущение. — Я хочу пойти с тобой. Ты bai, служанка. Ты должна меня слушаться. Я твоя хозяйка.

Вандана сморщила лоб, ее глаза превратились в черные щелочки.

— Ты никто. Даже твоя мать тебя не замечает.

Она положила руку мне на затылок и втолкнула в лифт. Я вскинула руку и ударила ее по щеке. В ответ она тоже дала мне пощечину.

Бабушка открыла нам дверь. Я заливалась слезами, Вандана хмурилась. На ее лиловой блузке выступили пятна пота.

— Что случилось? — спросила бабушка.

— Она увязалась за мной. Хотела пойти ко мне домой. — Вандана выпустила мою руку и подтолкнула меня вперед. Мама вышла в прихожую.

— К вам домой? — Мама посмотрела на меня. Ее щеки пылали. Я внутренне сжалась, испугавшись, что она меня ударит, но она обернулась к Вандане и заорала: — Надо быть осторожнее!

Мама затащила меня в квартиру, но они продолжали кричать друг на друга, и вскоре я перестала понимать, что именно они кричали. Вандана хлопала себя по лбу и тыкала пальцем на маму. Больше она не пришла на работу, и мама сказала бабушке, чтобы с этих пор в доме были лишь слуги-мужчины.

После этого случая мы с мамой стали спать вместе, и она разрешала мне по вечерам сидеть с ней на балконе и наблюдать, как она курит в темноте. Именно тогда я впервые поняла, какая красивая у меня мама. Докурив сигарету, она отдавала окурок мне и учила меня запускать его щелчком далеко-далеко, прямо в поток машин на дороге.

Иногда она ходила курить на улицу и брала меня с собой. Мы проходили мимо обветшавшего здания отеля, которым владел мой дедушка. Фасад в стиле ар-деко, облезлая краска на стенах. На соломенных циновках, расстеленных на земле, сидели люди целыми семьями. Однажды мы видели пьяного, который спал прямо на тротуаре и что-то бормотал во сне. Мы пару минут постояли рядом, пытаясь понять, что он бормочет. Чайвалла, уличные продавцы чая, потихоньку сворачивали торговлю или дремали, прислонившись к фонарным столбам, в ожидании вечернего наплыва прохожих. Помню их потные лица, плотно сжатые челюсти, налитые кровью глаза, глядящие мимо нас. Мы неторопливо брели по улице, разморенные душной ночью. Вдоль тротуара сновали крысы, рылись в мусоре, оставшемся после долгого дня. Ноздри щекотал дым и запах гашиша от самокрутки босоногого наркомана, который схватился за яйца, увидев маму. Одинокий хиджра, блуждавший по зданию вокзала, тихонько постучал маму на плечу и протянул раскрашенную хной руку. Мама кусала сухие губы. Она никогда не была суеверной, но ей все равно не хотелось получить проклятие хиджры. От проклятия можно откупиться деньгами, но у нас не было денег. В кармане маминой курты нашелся тюбик красной помады, и она отдала его хиджре. Тот взял подношение, произнес слово благословения и пошел прочь. На табло с расписанием поездов шелестели сменявшиеся значки, совершенно мне непонятные.

Я плохо помню свои тогдашние чувства к маме, потому что не знаю, как их назвать. В ашраме я жила без нее и тосковала по ней, но теперь, когда мы были вместе, во мне поселился тревожный страх — ощущение, что я ошибалась, и, может быть, мне и вовсе не хочется, чтобы она была рядом, может быть, она мне не нужна, — но уже в следующее мгновение меня вновь накрывало волной безнадежного, горького понимания, с которым я прожила всю свою жизнь, что без нее все превращается в ад и труху. И даже теперь, когда я живу без нее, и хочу жить без нее, и понимаю, что именно из-за нее я всегда ощущала себя несчастной, у меня временами сжимается сердце от той неизбывной детской тоски по мягкому белому хлопку, обтрепавшемуся по краям.

После ашрама с мамой что-то произошло, что-то в ней надломилось. Все это видели, все это знали, но мне никто ничего не объяснил. Она целыми днями спала. Спала так, словно до этого не спала много лет. А когда не спала, то лежала, бессмысленно глядя в потолок.