Жженый сахар

Иногда я мечтала о нем, там, в ашраме. Я не раз представляла, как человек, чьего лица я не помню, забирает меня от матери. (Точно ли это были мои собственные фантазии или мне навязала их мама, когда говорила, что я всегда хотела от нее сбежать, всегда хотела сделать ей больно?)

Папа был для меня неизвестной величиной, и иногда я легко поддавалась любым убеждениям.

— Они пытаются нами командовать, как тираны, но я им не позволю, — сказала мама. Уголки ее глаз покраснели, ее дыхание пахло вчерашним бананом. — Я о тебе позабочусь. Мы справимся сами. Ты же мне доверяешь?

Мне хотелось кивнуть, сказать что-то в ответ, но я не стала ничего говорить. Или, может быть, не смогла. Теперь я уже сомневаюсь, что поняла тогда этот вопрос. Доверяю ей в чем? Разве у меня был выбор, разве я знала что-то другое?

Мы жили в клубе. Иногда в помещении, иногда во дворе под открытым небом. Я притащила с улицы бродячего пса, которого назвала Свечкой, потому что кончик его хвоста был похож на обгоревший фитиль. Я оставила его с нами, чтобы он гонял земляных крыс, по ночам выходивших из нор на клумбах.

Мама занялась попрошайничеством. Я была уже не такой маленькой, чтобы вызывать сострадание в сердцах прохожих, и мама велела мне просто стоять у ворот. В первый день мы узнали, что у уличного попрошайничества есть свои правила и законы, что определенные улицы и кварталы «закреплены» за определенными женщинами и детьми, и, если ты посягаешь на их территорию, это считается объявлением войны. У тех, других нищенок часто недоставало зубов, пыль накрепко въелась в их волосы, они говорили на диалекте маратхи, которого я никогда раньше не слышала. У них были проворные, цепкие руки и быстрые ноги. Они сами были крикливыми и настырными, и мама строго-настрого мне наказала никогда не смотреть им в глаза. Они были совсем не такими, как мы. Они выглядели иначе, пахли иначе. Но с течением дней эта разница постепенно стиралась.

Члены клуба, которые знали нас лично, которые знали бабушку с дедушкой, смущались при встрече, не понимая, как реагировать на наши мольбы. Кто-то проходил мимо, прикрывая ладонями глаза своим детям. Кто-то смеялся и трепал меня по волосам, словно это была какая-то шутка. Все смотрели на нас с отвращением: из-за того, что они знали о маме. И еще потому, что мы с ней служили наглядным примером, как легко можно скатиться в пропасть. Однажды вечером мама поднесла руки к лицу, сложив из пальцев подзорную трубу. Заглянула в нее и сказала:

— Смотри туда.

Я посмотрела, но увидела только обычную улицу. Свечка лежал на спине лапами кверху. Мимо прошла женщина в фиолетовом сари.

— Мир существует только до тех пределов, которые видимы глазу, — сказала мама. — Что вверху, что внизу, и это нас не касается. Все, что нам говорили раньше, совершенно неважно.

Я смотрела прямо перед собой. На все, что так или иначе попадало в мое поле зрения. Чьи-то задницы, чьи-то руки. Пара сидит на скамейке, чего-то ждет. У дороги валяется куча металлолома. Девушка сидит в машине, прижавшись щекой к окну. Я обернулась к маме и увидела, что она плачет.

Я помню, как я спала сидя, прислонившись к воротам, и просыпалась, лежа головой на маминых коленях. Но не помню, чтобы я голодала. Охранник носил нам еду на тарелках и свежую воду. Уже потом я узнала, что мой отец договорился с администрацией клуба, чтобы меня регулярно кормили. Теперь я уже и не вспомню, сколько времени мы так прожили. Мама всегда была рядом. Не было никаких правил, никаких домашних обязанностей, никаких расписаний, которые следовало соблюдать. Я не мылась, не чистила зубы, покрывшиеся плотным налетом. Я спала в обнимку со Свечкой, уткнувшись носом в его шелудивый бок. Я наблюдала, как в его клочковатой шерсти копошатся крошечные насекомые, и трогала гнойные язвы, которые мама называла коростой. Вскоре я стала чесаться, как Свечка, и даже внешне мы были похожи, словно я потихонечку превращалась в него, и я знала, что встретила члена своей семьи.

Однажды утром, в такую рань, что охранник в открытую спал на стуле у входа, папа приехал за нами на своей грязно-белой «контессе».

Он выглядел так же, как выглядит и сейчас: взрослый мужчина с черной щетиной, что пробивается на щеках уже через пару часов после бритья, — но чуть тоньше, стройнее и востроносее. Он был совсем не похож на Бабу или на кого-то из мужчин, которых мне довелось видеть в ашраме. У него были чистые уши, из ноздрей не торчали пучки волос.

Он придерживал дверцу открытой. Мама медленно встала и дернула меня за руку. Мы уселись на заднее сиденье. Дверца захлопнулась.

Папа ни разу не обернулся, не посмотрел на меня. Я с восхищением глядела ему в затылок. Он не сказал маме ни слова. Он включил радио. Когда мы отъезжали, я окликнула Свечку, и он мгновенно вскочил. Я видела, как мышцы его задних лап напряглись под свалявшейся шерстью. Пес рванулся за нами вдогонку, но тут же остановился и принялся чесаться.

* * *