Жженый сахар

— Мам, зачем ты надела мое платье?

Она смотрит на меня, переводит взгляд на Дилипа. Он моргает, и мама смеется, по-прежнему не сводя с него глаз.

— Это мое платье, — говорит она.

— Нет, не твое. Оно тебе явно мало.

Она пожимает плечами, насколько это возможно в таком тесном платье.

В моем платье.

— У меня точно такое же.

Дилип упорно глядит в свой бокал, избегая зрительного контакта с нами обеими, хотя мы пристально наблюдаем за ним и, наверное, ждем, что он станет судьей в нашем споре. Он, должно быть, боится, что уже совсем скоро так будет всегда, каждый день. Каждый вечер. Что он там ищет, в своем бокале? Возможно, путь к бегству.

Я открываю сумку, с которой ездила к маме, и вынимаю ее халат. Пытаюсь отдать его ей, но она делает вид, что не видит его в упор, и тянется за журналом на столике у дивана. Не глядя на меня, листает журнал и вдруг усмехается.

— Нет, ну ты глянь, — говорит она.

У нее сухой, ломкий голос.

Дилип наклоняется вперед.

— Повсюду эти каляки-маляки. Это вообще что? Нога?

Она нашла ту страницу, которую я исчеркала всякими загогулинами, они почему-то так сильно ее оскорбляют, что ей обязательно надо высказать свое фи.

— Разве это похоже на ногу? — вопрошает она, обращаясь к Дилипу. — У нее с детства такая привычка. Рисует на всем. Все ей надо изгадить, на всем надо оставить свою отметину. На нее вечно жаловались в интернате. Мне кажется, ее поэтому и исключили из школы. Что говорила та монахиня? Ваша дочь портит все, до чего ни дотянется. Ты представляешь? Ее исключили из школы за эту привычку.

Дилип смотрит на мою руку, на маленький шрам на тыльной стороне ладони, и тихонько откашливается.

— У нее талант. — Дилип говорит обо мне так, словно меня нет рядом. — Она с детства знала свое призвание, можно ведь сказать и так.

Мама хохочет, от смеха сгибается пополам, чуть не ударившись лбом о край своего бокала. Волосы падают ей на глаза. Она оборачивается ко мне:

— Она всегда была странной. Вот ее основное призвание. Она с детства ведет себя странно, и с возрастом мало что изменилось. Взять хотя бы ее рисунки. Что это за творчество? Не понимаю. Одно и то же лицо, день за днем. Это кем надо быть, чтобы маяться такой дурью?

— Мама, — говорит Дилип. — Наверное, нам надо…

— Люди интересуются, а я не знаю, что им говорить. Мне стыдно за дочь.

— Тебе за меня стыдно?! — Я срываюсь на крик.

У меня дрожат губы. Эта женщина, которая за всю свою жизнь не сделала ничего стоящего и полезного, считает меня позором семьи?

— Почему ты мне просто не скажешь, кто он такой? Кого ты все время рисуешь по той фотографии? — Она вся сжимается в тугой комок, в ее взгляде мелькает тревога.

— Я тебе говорила миллион раз, — произношу я сквозь сжатые зубы. — Человек на портретах — это кто-то, кого видит зритель, а каждый видит кого-то другого. Оригинал с фотографии уже не имеет значения. Это был просто снимок какого-то незнакомца, и я давно его потеряла.

Мама прижимает ладонь ко лбу и закрывает глаза.

Дилип тихонько откашливается, залпом допивает свой виски и спрашивает:

— Мама, вы будете ужинать?

Она открывает глаза и глядит на него, поджав губы. Потом поднимается на ноги, очень медленно, как бы с натугой, и на мгновение нам кажется, что она сейчас упадет. Она стоит, абсолютно спокойная, и качает головой:

— Мне надо прилечь отдохнуть.

Я наблюдаю, как она выходит из комнаты с бокалом в руке, и вдруг понимаю, что мне нечем дышать. Во мне все кричит от бессильной ярости. Мне хочется ее ударить, унизить, сорвать с нее мое платье. Хочется сделать ей больно. Я закрываю лицо руками и, когда, наконец, снова чувствую, что смогу вынести яркий свет, оборачиваюсь к Дилипу. Он глядит на меня, наклонившись вперед и упираясь локтями в колени. Я знаю, что он сейчас скажет. Как она будет жить с нами? Разве можно пускать в дом чудовище, которое все здесь отравит?

— Эти рисунки и вправду ее напрягают, — говорит он.

Я чувствую, как мои брови хмуро сдвигаются к переносице. Я глотаю комок, вставший в горле, и пытаюсь пожать плечами.

— Но ты все равно продолжаешь, даже зная, как сильно ей это не нравится.

У меня в ушах стучит кровь. Я смотрю на свои руки, сложенные на коленях.

— По-моему, я и так слишком долго жила, постоянно оглядываясь на нее.

Я бесшумно хожу по спальне, хотя внутри все кипит и взвивается на дыбы, как взбесившийся конь. Я вновь и вновь вспоминаю сегодняшний вечер, переживаю все заново: каждое ее слово, ее дикий смех, ее отвратительное рыхлое тело, выпирающее из-под моего платья. И слова Дилипа, моего мужа — предательский удар в спину, которого я совершенно не ожидала. Он же сам не хотел, чтобы она жила с нами. Он сам мне сказал, что я стою слишком близко и мне надо отойти подальше от ее прогрессирующего безумия. А теперь он заявляет, что мне надо бросить мою работу, потому что она огорчает маму?! Почему все должно замыкаться на ней? Почему вечно только на ней? Я не вижу, но чувствую, как Дилип ворочается во сне. Слышу его размеренное дыхание. Мне хочется наброситься на него и задушить голыми руками.