Жженый сахар

Каждый день я обнимаю Аникку и прижимаю к себе крепко-крепко, чтобы она запомнила на всю жизнь, сколько ей доставалось любви и ласки в самом раннем младенчестве. Она не запомнит процесс, но в ее подсознании должно отложиться ощущение тесной близости, некой мягкой спрессованности, сужения кровотока, тепла от присутствия чьего-то другого тела. Младенцам нравится, когда их пеленают потуже, нравится ощущение компактного замкнутого пространства — все, что им напоминает о материнской утробе. Но малышка отнюдь не в восторге от этих нежностей. Она возмущается и протестует. Она еще не понимает, как ей повезло.

Хотя я уже сомневаюсь, точно ли ей повезло. Может быть, я ошибаюсь? Может быть, ей не хочется быть спеленутой моим телом? Может быть, когда кто-то целует тебя, ощущения от поцелуя не такие приятные, как когда ты целуешь кого-то сама? Я где-то слышала или читала, что маленьким детям мы, взрослые, кажемся страшными и противными, наша фактурная кожа и большие размеры внушают им отвращение. Я почти помню подобные ощущения из своего раннего детства — даже самые красивые взрослые представлялись мне гадкими и уродливыми. Может быть, уже в более старшем возрасте моя дочь без оглядки сбежит из дома. Может быть, наши матери всегда создают в нас какую-то недостаточность, которую мы потом передаем своим детям.

Мама наблюдает за мной, и я не могу разобрать выражение ее глаз. Иногда мне кажется, что она осознает, что происходит, и пытается передать мне какое-то сообщение. Она ничего не сказала Дилипу о моих отношениях с Резой.

Дилип по-прежнему верит, что я нашла фотографию в маминых вещах и что этот снимок никак не связан со мной. Разве что опосредованно: как модель для моих рисовальных проектов. Дилип видел столько бессмысленных предметов искусства, что вряд ли станет доискиваться до смысла моих работ. Ему никогда даже в голову не придет, что мужчина, бывший любовником моей матери, впоследствии стал и моим любовником.

Ему даже в голову не придет, что у меня есть секрет, о котором я не рассказывала никому. Для Дилипа Реза — просто имя, произнесенное даже не мною, а мамой. Галлюцинация впавшей в деменцию женщины, чье разгульное прошлое известно всем.

Я ежедневно кормлю маму сахаром, и она поглощает его, как наркоманка. С каждым днем мама все больше и больше впадает в туманное забытье. Никто не понял, что на то есть причина — никто не провел никаких параллелей. Никто не верит в науку, если она не исходит от дипломированного врача, и обязательно в форме лекарственных препаратов. Никто не утруждает себя изысканиями, никто не пытается доискаться до корня проблемы. Крысы. Крысы и мыши — ключ к пониманию того, что собой представляем мы, люди. То, что случается с крысой за десять дней, случится и с нами. Может быть, за десять месяцев или за десять лет, но непременно случится.

Люди, с которыми я живу, не задумываются о диетах, об инсулине, о кишечных бактериях, о целой солнечной системе, содержащейся в каждой молекуле нашего организма. Дилип и его мама считают, что я забочусь о своей маме, потакаю ее маленьким слабостям, потому что она нездорова, а пирожные и конфеты доставляют ей радость.

Разница между умышленным и неумышленным убийством заключается именно в наличии умысла. Но как доказать умысел, если нельзя залезть в голову к другому человеку? Распознать мотив тоже непросто. Кто станет спорить с тем фактом, что мама была мне единственным настоящим родителем и что мне, как любящей дочери, хочется доставить ей удовольствие, пока у меня есть такая возможность?

Мне уже ясно, что мама, по сути, ребенок. Она так и не повзрослела эмоционально, так и осталась на уровне подростка. В ней по-прежнему играют гормоны. Она по-прежнему мыслит в категориях свободы и страсти.

И любви.

Она одержима любовью. Той любовью, что была у них с Резой. Но любил ли ее Реза? Он хоть раз говорил ей о своей любви?

Он ушел от нее, не задумываясь о том, что она будет чувствовать, когда поймет, что ее бросили. Стоит ли столько лет тосковать по такому мужчине? Неужели ей больше нечего делать, кроме как угрожать своей единственной дочери из-за человека, который предал их обеих?

Иногда, когда мне уже невыносимо находиться с ней рядом — когда ее слишком много, — я хочу, чтобы она умерла. Не насовсем, а на время. Умерла, а потом возродилась в том виде, который я сочту подходящим. Может быть, в виде собаки, которая будет повсюду ходить за мной.

Когда эти мысли приходят в голову, мне самой не верится, что я думаю о чем-то подобном. Я люблю маму. Люблю до смерти. Я совершенно не представляю, как буду жить без нее. Не представляю, кем стану без мамы. Если бы она не вела себя как последняя сука, я бы сразу вернула ее в строй.

К тому же сахар ее не убивает. Он ее успокаивает. Без сахара мама становится раздражительной, непредсказуемой и, будем честны, несчастной. Как в тот раз, когда она вошла в мою спальню и стала рыться в моих вещах.

По крайней мере, я думаю, что сахар ее не убьет.