Жженый сахар

Я не хочу, чтобы она умерла. Иногда мне представляется, что, когда мамы не станет, я тоже исчезну. Просто исчезну, и все. Иногда в хаосе дней я и вовсе о ней забываю. Забываю, что она рядом. Мы все забываем. Забываем с ней разговаривать и не замечаем ее присутствия.

Все наблюдают, как я даю ей голубую таблетку, строго по часам. Никто не знает, насколько они бесполезны, эти таблетки. Я оставляю рецепт на столе, чтобы все видели, как хорошо я забочусь о маме. Неужели это и вправду так просто: кормить маму сладким, отравляя ее у всех на виду? Иногда мне кажется, что я все это делаю лишь для того, чтобы проверить, сойдет ли мне это с рук.

У мамы бессонница. Я даю ей снотворное, которое посоветовал врач. Поначалу снотворное вроде бы действует, но уже через несколько дней она начинает просыпаться посреди ночи, чтобы сходить в туалет. Я говорю врачу, что меня беспокоят ее ночные хождения. Она совсем сонная, еле передвигает ноги. А вдруг она упадет? Вдруг упадет неудачно и сломает шейку бедра, пока весь дом спит? Врач говорит, что можно увеличить дозу снотворного. Теперь я даю маме по две таблетки, и она спит всю ночь, а иногда и все утро — и тогда просыпается ближе к полудню.

Звонит мой отец. К телефону подходит свекровь и не понимает, кто это такой. В первый раз она бросает трубку. Он перезванивает и объясняет, кто он и кем мне приходится. Свекровь зовет меня к телефону, вид у нее сконфуженный и слегка глуповатый. Я беру трубку, здороваюсь. Папа тихонько откашливается. Я не подаю виду, но мне приятно, что они оба в смущении.

Папа говорит, что знает о малышке и хочет с ней познакомиться.

Меня несколько обескураживает его выбор слов. Я говорю, что почти не выношу дочь из дома: только на прививки и когда надо отвезти маму к врачу. Он говорит, что это не проблема и он с радостью заглянет к нам в гости.

Он интересуется, как дела у мамы.

— Как-то не очень.

Папа молчит, и я представляю, как он кивает.

— Хотелось бы повидаться и с нею.

Я говорю маме, что на выходных к нам придет папа.

Дилип улыбается.

— С нетерпением жду встречи.

Мама кивает и смотрит на мою свекровь.

— У моего мужа, — говорит она, — тяжелый характер. И у его матери тоже. Со свекровью всегда непросто. Лучше не выходить замуж, если можно этого избежать.

— Он давно не твой муж. А его мать умерла.

Мама кивает, как будто обдумывает услышанное, а потом вновь принимается за еду.

— Ты как-то не слишком стремишься облегчить ей жизнь, — говорит Дилип.

Мы в нашей спальне. Я отстегиваю съемную чашечку на специальном бюстгальтере для кормящих матерей. В этом бюстгальтере я себя чувствую, точно в сбруе. Аникка тычется ртом в мою грудь, вынюхивает молоко, находит сосок.

Когда рядом Дилип, я цензурирую свои мысли. Как объяснить мужу, что мы все — беженцы в этом доме и постоянно перекраиваем границы? Все какое-то зыбкое, ненадежное. Ни в чем нельзя быть уверенной. Вчера, когда я позвонила бабушке и сказала, что собираюсь нанять сиделку, она разрыдалась.

— Ничего не хочу знать.

Так она мне ответила. Эту фразу она повторила не раз. Нарушен естественный порядок вещей. Бабушка — самая старшая в нашей семье, она должна состариться раньше собственной дочери. Но мама состарилась первой и впала в старческое слабоумие. Каждый день мы понемногу теряем ее.

Эти мысли отзываются у меня в сердце уколом вины, но я упорно гоню их прочь. Внутреннее напряжение подавляет молокоотдачу.

Следующим утром Дилип вручает моей маме блокнот и ручку. Я наблюдаю, как он усаживает ее за обеденный стол.

— Пишите, — говорит он.

— Что писать? — Она глядит на него совершенно пустыми глазами.

— Что хотите. — Его голос исполнен терпения и доброты. — То, что записано, будет с вами всегда.

Она берет ручку, рассматривает со всех сторон. Потом долго глядит на желтый лист, разлинованный тонкими синими полосами. Проводит пальцами по первой странице, быстро пролистывает весь блокнот и хихикает, удивляясь, какой он толстый.

— Опишите ваш первый день в школе. Вы его помните?

Мама то ли кивает, то ли качает головой и смотрит на Дилипа, широко улыбаясь. Он гладит ее по руке.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я, когда он садится рядом со мной на диван.

— Надо как-то подстегивать ее память.

— Я уже пробовала, и не раз. У нее дома повсюду рассованы бумажки с описанием разных историй из прошлого. Только это не помогает.

— Нам не надо подстегивать твою память, Антара. Речь идет о ее памяти. — Дилип повышает голос. Он никогда раньше не повышал на меня голос. У меня сводит руки. Малышка плачет.

— Из-за тебя я чувствовала себя совершенно паршиво, — говорит мама.

— Из-за меня?

— Да. В ашраме. Ты все время только и говорила, что об отце. Плакала целыми днями, не ела и не пила. Хотела к папе. Папа, папа, папочка. Всегда только папа. С самого рождения. Твое первое слово было не «мама», а «папа». Ты ждала у двери, когда он вернется с работы, как маленькая собачка.

Я озадаченно морщу лоб. Ее глаза сияют, и она кажется такой уверенной.

— Я такого не помню.

— Да, — кивает она и смеется. — Из-за тебя я чувствовала себя как последнее дерьмо.

* * *