Зима вороньих масок

– На то воля не ваша и не моя, – ответил брат Роберто, припомнив отцу Фоме его слова. – Но Божья. Не так ли?

– Воля Божья в том, что мы здесь! – святой отец топнул пухлой ногой по снегу, указывая свое местоположение. Голос его звучал громко и твердо. – Распоряжайтесь, Винтеркафф, – сказал он своё последнее слово и поставил точку в разговоре. Перечить ему испанец не решился.

Гарольд посмотрел на коллег-врачей, как смотрит на солдат капитан перед сражением.

– Одевайтесь, месье.

Лероа рванул к повозке, торопясь раньше других предстать в новом образе. Кошмарном образе, который для многих станет тем последним, что увидят они на закате жизни, оборвавшейся так несвоевременно. Вряд ли юноша осознавал это в полной мере.

– Какое содействие можем оказать вам мы? – спросил Гарольда Дженнаро, говоря, очевидно, о гвардейцах лорда Кампо.

Предложение поступило как нельзя кстати.

– Мне нужно, чтобы двери каждого дома были для нас открыты. – В ночной час, во времена темнейших страхов, вряд ли найдется тот, кто пригласит под свой кров непрошеного гостя, облаченного в одежды глашатая смерти.

– Это возможно, – коротко ответил Дженнаро, забравшись в седло. – Я уведомлю капитана. Что-нибудь ещё?

– Да, пожалуй, – вовремя спохватился Гарольд. – Прикажите вынести на площадь котёл. Самый большой из тех, что есть. И разведите огонь. Мы будем разогревать на нём воду для врачевания.

Дженнаро ударил в стремена.

– К вашему приходу будет готово.

Chapter II. Saltatio mortis

Надев костюм, Паскаль Дюпо обнаружил, что среди множества чувств, одолевавших его по дороге в Финвилль и ранее, не доставало теперь одного – опустошающего душу страха; страха, червём точившего привычный аптекарю мир, страха, очерствлявшего и без того небезгрешные его помыслы. Страх есть только в пути, и ожидание неизбежного, – сделал вывод Дюпо, – самое томительное, самое немилосердное из испытаний. Ту же чашу, вероятно, испивают и солдаты, которых долг привёл в далёкие чужие земли. Не высокие речи Цезаря толкают воинов вперёд и, зачастую, даже не жажда триумфа, о нет. Не о лаврах помышляют они долгими ночами, полными беспокойных грёз, и не о пленных красавицах, чьи тонкие шеи вскоре украсят ремни наложниц, но о напрасных своих стремлениях, о надеждах, пускай низменных, коим не воплотиться впредь, если в разгаре боя острие копья встретится с трепещущим, живым ещё, сердцем. Не видят солдаты в мечтах своих долгой жизни в кругу хмельных друзей, собранных застольем, и многочисленных внуков, не грезят они о богатом доме на побережье тёплого моря. Лишь блеск острой стали мелькает пред очами, и, кажется, позволь векам сомкнуться раз, – и сомкнуться они навсегда. И собственная жизнь, не стоившая на рассвете источенного ржавчиной гроша, обретает вдруг невиданную ранее ценность, представляется яблоневым соцветием, изъеденным тлёй, но сулящим, тем не менее, принести здоровые и спелые плоды по прошествии ненастья; и до боли, до крика становится жаль расставаться с жизнью. Но когда выходят воины на поле брани, все прошлые печали исчезают, развеиваются страхи. Когда враг восстаёт впереди чёрной варварской ордой, изрыгающей проклятия, когда сталь звенит о щиты, и трубит рог, когда гремят барабаны, задавая ритм атаке, тогда уходят все надежды и стремления, забываются все благостные молитвы, и дух сражения наполняет сердца. Нет в битве той прошлого, как нет и будущего – только вкус крови на обветренных губах, только лязг и скрежет, только крики, утопающие в пульсирующем волнах исступления. И не слово короля направляет мечи, но святые мученики и сам Господь, и гнев святой, ибо священна есть тяга к жизни. Когда бой в самом разгаре, страх умирает, – теперь Дюпо знал это наверняка и, глядя на поникший город, он представлял себя солдатом, чьё призвание заключалось в одном – одолеть врага, вероломно захватившего власть в Финвилле и ныне измывающегося над людьми, его единоверцами, добрыми христианами.