Зима вороньих масок

Монотонный колокольный звон заполнил пронизанный тревогой воздух, утонул в далёких и нехоженых снегах. Колокол мог стать отличным ориентиром в пути, – подметил аптекарь. Но тот, кто дёргал сейчас за верёвки, утратил, видимо, веру задолго до, и не имел никакого стремления взывать о помощи к белой пустоте. Звенела медь, и небо вторило заунывной песне. Это билось живое ещё сердце Финвилля. Билось, возможно, не от великой тяги к жизни и не от духа крепкого, способного переносить тягчайшие невзгоды, а потому, что не привыкло оно иначе. Звонил колокол, как звонил он прежде, в день Невинных Младенцев, когда Паскаль ступил с молодой женою под островерхие купола Сен-Фрон, чтобы просить у Пресвятой Девы Богородицы благословления для их новорожденного сына, не имевшего ещё имени. И проплывали мимо них благоухающие реки ладана и смирны, и чувствовал Паскаль на себе любовь Господа, и жил он с ней до того самого дня, когда кара за грехи его, известные лишь небу единому, настигла его и лишила всего, что считал он своим по праву, отняла всех, ради кого он жил. Тот день Паскаль и ныне считал днём своей смерти, которая по досадной ошибке не забрала его с собой; и проклял он тот день, когда взвыл нечистым цербером во все свои проклятые пасти хранивший его ангел, и свод церковный, под которым, как считал Паскаль, обрёл он дом свой, рухнул вниз, на зыбь земную… Но звучал колокол собора Святого Себастиана, билось, спустя годы, сердце Финвилля, как билось сердце Паскаля, – с величайшим упованием, что всё не напрасно, что в любой, самой малозаметной мелочи, есть свой, предначертанный свыше, смысл, содержание которого будет явлено в конце пути светлейшим и чистейшим откровением. Мой путь не окончен, – говорил себе аптекарь. – Господь волен испытывать меня, сколько ему будет угодно.

Воспоминания оказались не легче ожиданий, а колокол – не лучшим собеседником, посему Паскаль счёл за избавление беседу, какую Винтеркафф завёл с одним из гвардейцев милорда Кампо. Дюпо не успел к её началу, потому как, пленённый воспоминаниями, позабыл о запрете наставника и отдалился от костра, туда, где не было суеты. Вернувшись к огню, аптекарь узнал в говорившем Дженнаро.

– …и его дядя, месье Могир Ле Гофф, рыцарь при Старом Льве. Безногий фанатик Валуа, настолько одержимый, что оставил свою крепость у Дрё и переехал жить сюда, дабы удостовериться, что мы, итальянцы, не плетём заговоров против французской короны. В нём ещё живёт война, – с сожалением, будто оправдывая старого рыцаря, сказал Дженнаро. – Но состоянием он располагает. Вы можете увидеть крышу его имения. Вон там, – указал гвардеец.

На холме к юго-востоку от города Паскаль отыскал взглядом особняк из тёсаного камня, с арочными окнами, закрытыми на ставни, широкими карнизами и конусообразной черепичной крышей. Обе истопные трубы дышали тонкими струйками дыма. Жилище это качественно отличалось от других построек новизной и опрятностью, но ветры с востока не обошли его стороной – над входными воротами двора трепетал чёрный вымпел.

Дженнаро посмотрел на Гарольда, ожидая ответа. Маска англичанина кивнула.

– Здесь неподалёку живёт Леон Меклин… – продолжил Дженнаро. – Его дом отсюда тоже видно. Вон он где, на Колейной, – бросил рукою гвардеец. – Месье Меклин, он… купец, одним словом. В его владении амбары и постоялый двор… сейчас, разумеется, закрытый по приказу синьора. Из-за поветрия, – объяснил очевидное солдат. – В сезон торговли Меклин помогает его милости с казной. Сам он еврей, но, если для вас это важно… говорят, он принял Христа.

– Зачем вы мне это рассказываете? – спросил Гарольд с непониманием.

– Если у вас есть идеи относительно того, куда следует отправиться в первую очередь, советую не медлить и сообщить их мне. Я позабочусь, чтобы вас приняли надлежащим образом, – сказал Дженнаро тоном более решительным.

Винтеркафф утомлённо вздохнул и повернулся к костру.

– Что там с водой? – выкрикнул он, будто в этот самый момент бездействие окончательно ему опостыло.

Брат Клод, хлопотавший у костра, неуклюже заковылял к Гарольду. Монах был стар и прихрамывал на обе ноги.

– С минуты на минуту, – сообщил он и проворчал: – Проявите терпение, в самом деле.

– Чума не различает ни богатства, ни сословий, друг мой, – сказал Винтеркафф гвардейцу. – Не престало и нам. Мы пойдем по порядку, от дома к дому. А пока скажите мне, где вы оставляете мёртвых?

– Погост в полумиле к югу, – нахмурился Дженнаро.

– Я говорю об умерших в последние дни, а не о тех, кто обрёл покой ранее, – витиевато изъяснился англичанин. – Вы же их не хоронили?

Гвардеец негромко прокашлялся, как бы не желая говорить о поветрии. Убедившись, что, кроме врачей и брата Клода, его никто не слушает, точно бы слова его несли нечто предосудительное, он сказал:

– У собора. Там, в основном, те, за кем некому скорбеть. Их милость приказал беречь силы, потому мы не стали…

– Вы оставляете их на земле? – насторожился Винтеркафф.