Зима вороньих масок

Паскаль никогда не держал в руках меча, да и вряд ли осознавал в полной мере, что его ждёт, когда к реймсскому термополию подошёл однажды человек и спросил, есть ли среди присутствующих те, кто знают врачебное дело. Свой вопрос он повторил на трёх других языках – английском, итальянском и немецком, чем и привлёк внимание аптекаря, безуспешно пытавшегося залить вином бездонный провал в душе. Человек этот обладал внешностью весьма ординарной: ростом пяти с половиной королевских футов, он был одет в поношенный университетский жиппон, славно скроенный, однако довольно старый, местами потёртый и засаленный. Голову незнакомца покрывал бордовый шёлковый шаперон, также не отличавшийся новизной. На указательном пальце правой руки человек этот носил пятигранный серебряный перстень с печатью. Вытянутое английское лицо его поросло двухнедельной щетиной, движения были торопливыми и беспокойными, а серые глаза… глаза его светились идеей. Какой-то неземной блеск увидел тогда Паскаль в его взгляде. Так смотрит нищий, нашедший в уличной грязи кошель, полный золота. Так приговоренный к смерти смотрит на палача, милостью даровавшего ему жизнь. Так смотрит на святой образ неизлечимо больной, чудом, в одну ночь получивший исцеление. И Паскаль поднял руку, ослабшую от крепкого вина.

Англичанин представился Гарольдом Винтеркаффом, сыном Теодора-жестянщика из Гастингса, доктором, изучающим медицину в Парижском университете. Он угостил Паскаля горячим луковым супом и поведал о миссии, для которой искал людей. Охмелевшего аптекаря нисколько не смутил тот факт, что речь шла о борьбе с чумой – месье Винтеркафф рассказывал о поветрии, как о некоем занимательном явлении, представлявшем угрозу не большую, нежели желудочное расстройство; он описывал сечение бубонов с какой-то фанатичной одержимостью, будто радуясь тому, чем собирался заняться, и к чему хотел приобщить нанимаемых. Будучи не в состоянии мыслить здраво, пьяный от вина и пламенных речей своего нового знакомца, Паскаль принял его предложение, дабы забыть о трагедии прошлого, и пожал Гарольду руку в знак скрепления договора о найме. Лишь наутро, отрезвев, он понял, что буквально заключил сделку с самой смертью. Всю свою жизнь Паскаль занимался сбором растений, ягод и кореньев, чтобы приготовить из них отвары по купленным у бордоских аптекарей рецептам. Он мало что понимал в искусстве врачевания, а в хирургии так и вовсе ничего не смыслил. Первой его мыслью было отказаться от вчерашнего соглашения, являвшегося сродни самоубийству, уехать прочь из города, не на восток, а на запад, подальше от моровой угрозы, но понимание того, что тяжкие воспоминания вновь окунут его в хмельной омут забытья, где нет ничего, кроме бесконечно повторяющегося рокового дня, понимание, что назавтра он имеет все шансы проснуться в сточной яме без последней монеты в кармане или не проснуться вовсе, убедило Дюпо прийти на встречу с гастингским доктором, как и было оговорено при их вчерашней беседе у термополия.

Разве может вновь случится то, что уже случилось? – вопрошал себя Паскаль. – Двум кошмарам на земле не бывать, – милостивый Господь не допустит сего. Так не лучше ли посвятить себя угодному для Бога делу? Быть может, – размышлял Дюпо, – именно поэтому Господь забрал их к себе, а меня оставил блуждать по земле в поисках призвания? Возможно, в этом моё искупление? Закрыть глаза на всякую опасность и без сомнений шагнуть в разинутую пасть чёрной смерти, уповая на одного лишь Всевышнего…

За костюмы, сшитые хоть и на скорую руку, но весьма качественно, из добротного вощёного льна, англичанин, верно, отдал целое состояние. Они пришлись в пору всем, даже Паскалю, отличавшемуся ростом. Винтеркафф сетовал на то, что в качестве материала гораздо лучше подошла бы варёная кожа, но, в таком случае, на изготовление одежд ушло бы времени непомерно больше, а временем-то отряд как раз и не располагал. Бледные, точно сама смерть, маски, с тупыми изогнутыми клювами и красными стёклами, месье Гарольд, видимо, привёз с собой из Суссекса – столь тонкая работа, по приблизительным подсчётам Дюпо, могла быть выполнена, как минимум, в недельный срок. Вороньи маски создавали впечатление совершенно отторгающее, как и положено всему чуждому для понимания людского, но поверья гласили, что птицы, принесшие мор на своих крыльях, обязаны его же с собой и унести. Быть может, вороны месье Гарольда также предназначались для исполнения некоего неизвестного Паскалю ритуала по отражению поветрия? Зачем бы англичанин скрывал от всех причину, по которой вёз птиц из самого Гастингса? Зачем бы он так ревностно заботился о них, ежедневно кормил мясом, как верных собак – животных, бесспорно, полезных? Почему бы реагировал так остро на совершенно справедливые укоры со стороны одноглазого монаха? Стало быть, в арсенале доктора имеются не только ланцеты и лягушачьи припарки, но и нечто иное, вон выходящее за рамки дозволенного Господом и церковью. Слишком много неуместных предположений. Дюпо решил не задумываться над смыслами. Пока что.