Зимнее марево

Баба Лена тут только его увидела и виновато заулыбалась:

— Я, Антоша, огонька у спички не вижу.

— Попроси кого-нибудь, — вспомнил он довод бабы Тани. Чиркнул спичкой. Конфорка выпустила голубоватые лепестки пламени и превратилась в диковинный цветок с металлической ржавой сердцевиной.

— Спасибо тебе, милый. И запомни: ни один добрый поступок не остается незамеченным. Благодарность тебя рано или поздно найдет. — Баба Лена часто говорила загадками. — Каждый добрый поступок заносится в специальную книгу. Есть такой… — она задумалась, — ну, пастушок… Он сидит на облаке и ведет счет всех злых и добрых дел.

— Бог, что ли? — спросил Антон.

— Ну, не бог, — неуверенно заулыбалась баба Лена, — а так…

— Ангел? — Антона всегда одолевали сомнения, когда баба Лена начинала говорить про жизнь там, на небе, про крылья за спиной, райские сады. Ну как на небе могут расти деревья, если им корнями не за что зацепиться? Хотя, с другой стороны, ведь не все небо видно. Оно же очень высокое. И где-нибудь на другой планете, за облаками… Ведь если бы ничего не было, то и не говорили бы. О чем говорить, если ничего нет?

— …Сидит и все отмечает. И ничего поэтому не забывается…

Антон представил почему-то не белого, как лебедь, ангела из картинной галереи, а пастуха в телогрейке и с кнутом, которого встречал на даче. Пастух сидел с открытым блокнотом на холме, откуда все видно, посматривал сверху на землю и против фамилии каждого — как только тот совершал добрый или скверный поступок — ставил галочку.

Лицо бабы Лены приняло просительное выражение.

— Только ты не говори никому, что я тебе сказала. А сам помни… Ладно?

В закутке Антон надел ботинки, пальто.

В их квартиру было два входа: через кухню во двор вел черный, а в прихожей были двери парадного входа: массивные, высоченные, двойные. Левые их половинки никогда не открывались, между ними соорудили подобие шкафа — высокую фанерную этажерку, где хранили продукты.

Вообще два входа — это очень удобно. Антон читал: шпик ждет с одной стороны, а революционер раз — и выскользнул с другой. А еще, рассказывал дедушка, таким путем раньше убегали, не расплатившись, от извозчиков. И Пашка Михеев, у них в доме тоже сквозной проход, говорит: подъедут на такси, попросят шофера подождать, дескать, надо сходить за деньгами, а сами — дёру!

На лестничной площадке Антон задержался, прислушиваясь. Вроде бы во дворе тихо. Тронул пальцем никелированный замочек на почтовом ящике. Ящик оклеен вырезанными названиями газет, чтобы почтальону легче ориентироваться. Поднялся на несколько ступенек — к светлому дверному проему.

Двор маленький. Стекольщику с деревянной рамой на плече — из рамы выступают прозрачные края стекол разных размеров — не надо надрываться и кричать. Можно петь вполголоса: «Вставляю стекла!» Папа говорил, он бы всех стекольщиков и точильщиков перевел на работу в оперные театры. Утверждал, у них голоса куда лучше, чем у солистов. Точильщики Антону тоже правились. С деревянной машиной, у нее приводное колесо напоминает штурвал старинного корабля. А сами небритые, в рваных куртках — похожи на пиратов.

Двор со всех сторон обступали дома. Слева — блестящие окна Юлькиного дома (за исключением двух угловых, слепых, как их называют: в белых рамах витого бордюра словно натянутые в подрамниках желтые холсты). Справа — высокая, из бурого кирпича, стена строения, фасадом выходящего в переулок. Возле нее палисадник и так называемая детская площадка: на уютном заасфальтированном пятачке — голубая песочница, металлическая качалка, по форме и устройству точь-в-точь пресс-папье на дедушкином письменном столе, и длинный-длинный стол неизвестного назначения, выкрашенный в зеленый цвет.

В палисаднике, обнесенном невысоким забором, росли кусты шиповника, по бурой стене тянулись вверх побеги дикого винограда с фигурными листочками и курчавыми, как у клубники, усиками. На них даже грозди появлялись, но есть эти ягоды невозможно — кислятина. А среди побегов на довольно приличной высоте — два окна. Иногда вечером в них загорался тусклый свет.

Пока Антон шел к детской площадке, Юлька и Любочка шушукались. Когда приблизился — замолчали и отодвинулись друг от друга. Антон сделал вид, что ничего не заметил.

— Я в музей иду. В исторический, — сказал он. — Всякое оружие там увижу. Мечи, пушки. И кольчугу Александра Невского.

— А это кто? — спросила Люба.

— Великий полководец, — со значением сказал Антон. — За его голову давали очень большие деньги.

— Как это «за голову»? — мучительно напрягаясь и морща лицо, захотела понять Люба.

— Ну, за то, чтобы получить его голову. Отрубленную.

Антон посчитал, что произвел достаточное впечатление и теперь вправе поинтересоваться, о чем они разговаривали. Добрая Люба вроде хотела открыться, но Юлька ей пригрозила:

— Попробуй скажи! Я с тобой водиться не буду. — И тут же смилостивилась, повернулась к Антону. — Только дай слово, что никому не скажешь.