Зимнее марево

Совсем недавно они ехали в троллейбусе, и мама повстречала знакомую, кажется, заказчицу. Та, посмотрев на Антона, удивилась: «Как он у вас хорошо загорел!» Естественно: он ведь только вернулся с дачи. Антон любил свой коричневый загар и гордился тем, что быстро загорает. Но мама вдруг сказала: «Он у меня вообще смуглый». «Смуглый» — вот ужас-то! Слово вызывало самые неприятные представления: гладко-туповатую, с низким лбом мордочку дельфина или, наоборот, что-то сморщенное, как кожа на руках, если долго держать их в воде.

Антон настолько растерялся после неожиданного маминого заявления, что и женщине отвечал коротко, невежливо. Вышли из троллейбуса, и он выложил маме претензии. «Смуглый? Ну это желтоватый такой», — беспечно отвечала она. Как желток сваренного вкрутую яйца, похожий на маленький глобус с неясным налетом морей и океанов? На даче, когда на завтрак были яйца вкрутую, Антон выковыривал этот шарик и, едва старшие отворачивались, выбрасывал за окно: фу, из него цыпленок получается. «Желтенький… как желток?» — не зная, как объяснить маме ее ошибку, и теряя терпение, продолжал допрашивать Антон. «Ну нет… Ну, такой коричневатый…» Будто это одно и то же!

Впрочем, и дедушка, который был мастер употреблять непривычные, редкие слова, называл свои коричневые ботинки желтыми…

А вот папа, папа понял бы Антона сразу. «Смотри, — показывал Антон на проезжавшую мимо цистерну с надписью «огнеопасно». — Если «ог» заляпает случайно грязью, то получится «неопасно». Правда, смешно? Едет по городу машина, а на ней написано «неопасно». «Здорово смешно», — соглашался папа.

Шаги в переулке раздавались все чаще. Шуршащие мужские и стук женских каблуков. Изредка доносился перезвон пустых бутылок — должно быть, кто-то спешил с авоськой в молочную. А со стороны молочной… Нет, звона металлических ящиков не слыхать. Выходит, совсем не рано.

Тахта на подкашивающихся деревянных столбиках-ножках — сверху этого не видно, а когда лежишь, тревожно, как бы они не подломились, — аккуратно застелена. Значит, папа так и не приходил. Или остался на кушетке в мастерской.

На потолке трещинки разбегались, как реки на географической карте. Главный рукав, притоки… Интересно, почему говорят «рукав»? Рукав реки. Странно. Антон представил черный дедушкин пиджак и вообразил, что внутри одного рукава, с шелковой, белой в синюю полоску подкладкой, как внутри трубы, течет река. Глупость, рукав намокнет…

Мысленно он проделал процедуру одевания, но приступить к ней так и не мог. Надо было придумать какую-то дополнительную цель. Ах, да: посмотреть в мастерской, не там ли папа. И, стиснув зубы, успел перехитрить сырой холодок, который замешкался и прилип только к лицу и плечам, а под одежду не проник.

С гвоздика, вбитого в косяк двери, сдернул вафельное, жесткое от крахмала полотенце, взял с тумбочки стакан с зубной щеткой. Тумбочку мама называла своим туалетным столиком. На ней стояли зеркало на подставке, два флакончика духов, лежала мамина расческа. Антону позволяли держать здесь стакан с зубной щеткой, потому что до полочки над умывальником он дотянуться еще не мог.

С полотенцем и стаканчиком вышел в закуток. Размером и квадратной формой он в точности повторял прихожую. Здесь помещались два старых темных шкафа — в платяном мама держала сшитые вещи заказчиков, в книжном папа хранил рисовальные принадлежности. И в тот и в другой Антону лазать запрещалось. В закутке находился и умывальник: прямо из стены над белой раковиной торчал медный крючок крана с медным же, в виде пропеллера, вентилем.

В закуток выходила дверь бывшей комнаты Гуськовых, теперь папиной мастерской. После того как Гуськовы уехали, несколько человек приходили смотреть освободившуюся площадь, но никто на нее не согласился. Тогда дедушка отправился куда-то хлопотать — так он сам сказал, хотя слово это, обозначавшее беготню и суету, мало соответствовало его размеренно-неторопливой манере передвигаться. Отправился и получил разрешение комнату занять.

Антон осторожно приоткрыл дверь. Кушетка была пуста. В углу возле окна сгрудились подрамники, незанятые и с набросками, на столике, заставленном стеклянными банками, беспорядочно валялись кисти и тощие, наполовину выдавленные свинцовые тюбики красок.

На стене висели листы с карандашными изображениями страшных человеческих лиц — папа называл их самураями, это были эскизы для какой-то пьесы. Антону больше нравились картины, нарисованные масляными красками, в особенности один пейзаж: зимний лес, серебристо-белый, как бы звенящий, ветви деревьев воздушно очерчены снегом…