Зимнее марево

Сел на табуретку и выставил локти на серую пластиковую поверхность кухонного стола. Поблескивающая плоскость была сплошь в розоватых винных подтеках и липкая. Фомин пододвинул тарелку с утренними пельменями, отколупнул вилкой от слежавшейся массы два крайних комка и, прожевав, запил водой из-под крана.

Взял стеклянную банку, чтобы полить столетник, и тут позвонили в дверь. Фомин замер, прислушиваясь. Звонок не повторился. Недоверчиво вытянув шею, Фомин как был, с банкой, двинулся через коридорчик в прихожую. У двери он снова обратился в слух и, различив там, за дверью, неясный шорох, быстро отомкнул.

Перед ним стояла немолодая, красящаяся в рыжую женщина небольшого роста, полная, в черном пальто с куньим потертым воротником. Шапку из синтетического искрящего меха женщина сжимала в руках, а возле на лестничной площадке чернел внушительных размеров чемодан. Что-то во взгляде голубоватых, выцветших глаз женщины показалось Фомину знакомым, и он строго спросил:

— Вам кого?

— Ой, Федя, — нараспев произнесла женщина. — Федя… — Она радостно и кривовато улыбнулась. — Ты не узнаешь меня?

Фомин кашлянул, выигрывая время.

— Я Шура. Шура Кольцова, — подалась к нему она.

— Шура?

Он непроизвольно отстранился, чтобы взглянуть на нее со стороны, и тут же словно устыдился этого своего движения.

Но Шура словно бы не заметила ничего и по-прежнему улыбалась:

— Ты что, цветы поливал?

— Да, — сказал Фомин и отвел руку с банкой за спину.

— Любишь цветы?

Фомин снова кашлянул и тут только спохватился.

— Шура! — бодро, что прозвучало немного неестественно, воскликнул он. Наклонился, подхватил чемодан. — Проходи, что же ты стоишь? — И шагнул в глубь квартиры. — Ты погоди, я только приберу чуть-чуть.

Фомин пихнул одеяло в шкаф, жестянку переставил на подоконник, затолкал ногой под диван скомканную папиросную пачку.

Шура, аккуратно подобрав бежевую юбку, села на стул, Фомин осторожно, чтоб не скрипнуть, опустился на диван.

— Да, сюрприз, — сказал он. — Вот не ждал!

Они помолчали.

— А ты хорошо живешь, — решила Шура, оглядев комнату.

Фомин украдкой вмял вылезшую из дыры диванную пружину.

— Только вот похудел что-то…

— Я? — он провел рукой по небритому подбородку. — Ты извини, я сейчас.

Вернулся он в костюмных черных брюках и голубой сорочке в полосочку.

— А ты… ты как меня нашла?

Она посмотрела на него ласково и лукаво. Ну да, он хорошо помнил этот ее взгляд.

— Нашла…

— А… Чем ты… вы… как вообще жизнь? — спросил Фомин.

— Я? Моя жизнь? Работаю, — сказала она.

— Там же?

— Там же, на фабрике, где еще?.. А ты помнишь?

— Помню, конечно, — сказал он, сглотнув с усилием: запершило в горле. — Стоит фабрика-то?

— Стоит… Новый корпус построили… — Голос Шуры изменился, стал доверительным и мягким. — Федя, — сказала она, — я, собственно, что приехала…

Фомин подобрался, сел прямо, так что диван под ним застонал. Она продолжала, взгляд ее был устремлен куда-то вдаль, оклеенная желтыми в цветочек обоями стена не мешала ей эту даль видеть.

— Значит, говоришь, помнишь наши места?..

— Ну? — сказал Фомин.

— И реку помнишь? Малюсенькая такая, вода мыльная, пузырится. Мы ее Змейкой называли… Помнишь?

Фомин зажмурил глаза и сразу увидел ту заводь, и лодку с облупившейся на носу голубой краской, и слепящий отблеск солнца в воде.

— Помню, — сказал он. — Лилии я тебе еще рвал. А на тебе платье белое было.

— Верно, — обрадовалась Шура. — Длинное, по моде. Сама шила… И как мы за бабочкой-лимонницей гонялись, тоже помнишь?

— И ты платье испачкала, — чувствуя, что от воспоминаний и запахов того лета начинает кружиться голова, подхватил Фомин.

— Федя, я о чем с тобой поговорить хочу, — смущаясь, заторопилась Шура. — Помнишь, как мы вот так бегали, хохотали, а потом ты остановился и говоришь: «Шура, выходи за меня замуж, а?» А я тебе сказала: «Ой, Федя, я подумаю». Помнишь?

— Ну… Помню, — помолчав, сказал Фомин. Солнечная картина исчезла, и он опять очутился в холодной и унылой своей комнате.

— Федя, — сказала Шура, — так я подумала…

Взгляды их встретились.

— Подумала, говорю. И согласна.

— Что? — не сразу понял он.

Фомин встал, сел, опять встал, проверил, застегнут ли ворот рубашки, и, убедившись, что застегнут, расстегнул. Прошел к окну. Взял с подоконника пачку «Беломора», легонько хлопнул по тыльной ее части, так что мундштуки папирос выскочили из отверстия сразу несколькими дулами.

— Закурю, ты не возражаешь?

— Куришь? — участливо кивнула она. — А ведь не курил. И выпиваешь, наверно?

«Господи, «куришь», «выпиваешь», — внутренне усмехнулся он. — Да если бы ты только знала… На одни алименты мог бы дачу построить…»

— Как вообще-то живешь? — спросил он.

— Да я ведь уже говорила, — с готовностью отозвалась она. — Как живу? Утром на работу, вечером с работы… В прошлом году маму похоронила. — Глаза Шуры затуманились, но тут же просветлели. — В отпуске один раз в Сочи была, другой — в этой… Мацесте… А большей частью дома.

— Я вот тоже сейчас в отпуске, — зло хмыкнул он. — Третий год зимой отправляют. Куда тут поедешь?