Зимняя Чаща

Раньше все было по-другому. До того, как я вспомнил.

Тогда это не было ложью, теперь – ложь.

Когда я бежал по замерзшему озеру, когда вытаскивал Нору из воды, меня вдруг как молнией ударило: я вспомнил, что случилось той, другой ужасной ночью. У меня все сжалось внутри, и я вспомнил.

Кладбище – это было только начало. Концом стало то, что случилось позднее. Озеро. Мои руки сжимают горло Макса. Остальные кричат с берега.

Я не должен был быть там. Никогда.

Это не какая-то тысячу раз повторенная маленькая ложь – мелкая, ничего не значащая. Нет, это большая, очень большая ложь, которая способна будет проглотить меня целиком. И погубит Нору.

Сегодня ночью, когда мои руки лежат на ее обнаженной коже, когда своим лицом я зарываюсь в ее волосы, мне уже ясно, что я причиню ей боль. Если не прямо сегодня ночью, то все равно в конце концов причиню. Довольно скоро она посмотрит на меня с нескрываемым страхом, понимая, кто я такой на самом деле.

Вот почему я должен скрывать правду так долго, как только смогу. Вот я лежу рядом с Норой, наши с ней пальцы переплетены, и я притворяюсь, что так будет всегда. Притворяюсь, потому что Нора – единственный якорь, который держит меня здесь. Единственное, что позволяет забыть о ледяном холоде леса внутри меня. Единственное мое лекарство от тьмы, от которой я не могу сбежать. У Норы длинные каштановые ресницы и белые полумесяцы ногтей, а голос ее звучит словно заклинание.

И она вполне может оказаться ведьмой.

Поэтому я тихонько целую Нору в висок, пока она тихо дышит во сне. Я знаю, что все это ненадолго.

И невозможно убежать от того, что будет дальше.

А сейчас нужно дать ей поспать.

Пусть отдыхает, не зная о том, кто лежит рядом с ней. Я даю ей возможность дышать и думать, что все будет хорошо и ей нечего бояться здесь, в своем доме.

Я лгу.

Я лгу.

Я лгу.

Но к утру меня здесь уже не будет.

Нора

Женщины в семье Уокеров рождаются с ночной тенью.

С нашей теневой стороной, как называла это бабушка. Это то, что отличает нас от всех остальных. То, чего ни у кого больше нет. Эта та часть нас, которая видит. Которая подталкивает нас. Иногда командует нами. Теневая сторона позволяет нам безопасно проникать в Чащу. Это древнейшая наша частица, которая помнит.

То или иное свойство разлитого у нас в жилах лунного света определяет дар, которым мы обладаем. Теневая сторона моей бабушки позволяла ей проникать в чужие сны. Моя мама способна гипнотизировать диких пчел, когда собирает мед из их ульев. Дотти Уокер, моя прапрабабушка, умела свистом разжечь огонь. А моя двоюродная бабушка Элис Уокер могла менять цвет своих волос, просто встав для этого босыми ногами в грязь.

«Женщины из семьи Уокеров светятся изнутри», – говорила бабушка.

Но у меня нет ночной тени, а значит, я не способна делать то, чего не могут остальные женщины Уокер.

«Теневая сторона к тебе еще придет, – говорила мне бабушка. – Некоторым Уокерам всю жизнь приходится ждать, пока это проснется в них». Но может быть, не все мы, Уокеры, рождаемся с этим даром. Может быть, моя теневая сторона настолько слабенькая, что ее и почувствовать-то невозможно. И если так, то, когда я умру, обо мне даже написать будет нечего в книге заклинаний.

Потому что я Уокер, которой не была дана ночная тень.

Фин лает. Лает в моем сне. Сквозь сон.

В моей комнате.

Я резко открываю глаза.

Лай Фина эхом отдается от стен, я пытаюсь что-то рассмотреть, но в комнате по-прежнему темно, и я беспомощно моргаю, ничего не в силах понять.

– Да заткни ты эту тварь! – кричит кто-то.

Я резко сажусь в постели. По моей комнате движутся какие-то тени. Фин бросается навстречу тому, кто стоит возле лестницы. Впивается в непрошеного гостя зубами, и я слышу, как тот взвывает от боли. Кто-то другой хватает Фина и оттаскивает прочь.

– Чертов волк, – вскрикивает стоящий у лестницы парень, держась за руку, которую прокусил ему Фин. Знакомый голос. Это Джаспер.

Мои глаза наконец приспособились к полумраку, и я вижу парней в комнате.

Ретт стоит у моей кровати, он в той же красной клетчатой шапке, в которой был у костра.

– Поднимайся, – командует он. Я быстро окидываю взглядом свой чердак. Оливера нет. Ни в комнате нет, ни в кровати рядом со мной. Он бросил меня одну. – Вставай, я сказал! – по голосу Ретта я понимаю, что он пьян. Едва языком ворочает – в зюзю, что называется. Очевидно, пил с дружками всю ночь: глаза у него красные, как у кролика, а изо рта за километр разит перегаром.

– Нет, – с вызовом отвечаю я. – Проваливайте из моего дома.

Джаспер коротко, резко хихикает. На нем снова все тот же свитер с оленем, только грязный теперь и мятый, обвисший вдоль горловины. Очевидно, Джаспер спал в нем, не снимая.

– Ты отведешь нас в тот лес, – говорит Ретт, и его верхняя губа выгибается вверх, словно это улыбка у него такая. Словно это все очень ему нравится. – К Оливеру отведешь.

– Оливера нет в лесу, – хмурюсь я.