Зимняя коллекция смерти

Пар валил изо рта, искристые переливающиеся в огнях снежинки кружились и кололи теплые щеки Алехина. Над пряником огромной средневековой крепости висело зарево подсветки. В прозрачном зимнем воздухе контуры башен и бизешки куполов Покровского собора были видны категорически четко и выпукло. «Мечеть срыть», — вспомнил Алехин слова Наполеона о Василии Блаженном из толстовской «Войны и мира». Удивительно азиатское великолепие. Русские не меняются — то же пристрастие к красному, золоту, приторному узорочью, башенкам, что и у нынешних князей мира сего. Kremlin by Tom Ford for Gucci».

Общее ощущение былинности поддерживала новая иллюминация ГУМа — по контуру здания и его основных линий были расположены тысячи желтых лампочек. «Еще вечная вера в сказку, в чудо. Новый год круглый год. Вот она, русская сказка… Надя Сказка и Марина Быль». — Кен вспомнил шутку своего приятеля про двух светских львиц Москвы. Надя некогда жила с Ильей Лагутенко. Кроме нелепого псевдонима она была замечательна не менее нелепыми шляпками и легендарной сценой на Сардинии, о которой даже писал «Коммерсантъ». Заметив на очередной русской вечеринке Стефано Габбану, Сказка подошла к нему, разорвала свою блузку, обнажила сиську и властно приказала дизайнеру-гею: «Целуй!» За такие выходки Надю и любили. Никто толком не знал, чем она занимается — она вечно находилась в астрале, — а потому смотреть на нее было занятно.

Марина в свое время завела роман с Андреем Малаховым, который был ее моложе. В отличие от Сказки Марина носила прозаическую фамилию Кузьмина и была очень богата — она входила в сотню владельцев мировых запасов марганца, без которого невозможно производство стали. Царица Медной горы, точнее, ямы, находившейся где-то в Африке, испытывала слабость к кутюрным платьям Dolce & Gabbana и Dior — ежегодно у нее уходило около полумиллиона долларов на обновление гардероба. Сначала Марина была везде, а потом устала и тихо зажила на Рублевке со своим новым другом — красивым мальчиком, некогда барменом из Vogue café. Такая вот сказка, такая вот быль.

С Разумовым Алехин договорился встретиться в «Боско» в ГУМе. Костя сказал, что уже сидит там. Когда же Кен дошел до ярко освещенной витрины любимого заведения японских туристов и сотрудников президентской администрации, то, к своему удивлению, обнаружил, что оно закрыто на какое-то частное мероприятие. На вопрос, есть ли там Константин Разумов, охранник пожал плечами.

— Бред какой-то, — заявил Кен. — Он набрал Костин номер, но телефон оказался выключен. — Странно.

Кен уже начинал замерзать, поэтому, помявшись с минуту, вышел на Никольскую, нырнул поглубже в бобровый воротник своего кашемирового пальто и пошел очень быстро. Он не мог видеть, как огромный черный «Лендкрузер», припаркованный в Ветошном переулке у ГУМа, медленно тронулся с места, а вырулив на Никольскую, бешено рванул вперед, прямо на Кена, который как раз переходил дорогу. Алехин едва успел отпрыгнуть и прижаться к стене. Машина проехала несколько метров, замерла, потом резко развернулась, ослепив фарами. Кен стремглав бросился в узкий проход между домами, ведущий к площади Революции. Вокруг не было ни души.

Улица Красноармейская, метро «Аэропорт»

Было около половины двенадцатого. На последнем, девятом этаже кирпичного дома по улице Красноармейской горел свет. В этом знаменитом некогда доме Союза писателей СССР жил Фазиль Искандер, квартировали Лев Копелев и Владимир Войнович. В кухонные 70—80-е там бывали все — от Владимира Высоцкого и Виктора Ерофеева до живших по соседству Беллы Ахмадулиной с Борисом Мессерером. По вечерам входная дверь стояла открытой настежь, трехногая табуретка была воткнута в щель между косяком и дверью, чтобы та не хлопала на сквозняке. Люди заходили запросто с бутылками, закуской, свежим самиздатом или проблемами: «Опять не взяли рукопись», «Телефон на прослушку поставили. Щелкает», «Снова отказ» (на птичьем языке позднего Брежнева это означало отказ выпустить в Израиль).

Здесь ели лобио, сациви, пироги с зеленью, пили водку, курили ментоловый Salem из «Березки», слушали «голоса» или пели под гитару «Возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Максим, как сыпис, то есть сын писателя, унаследовал гипердорогую, хотя и маленькую квартиру от своего отца — поэта-песенника, умершего в разгар очередного запоя. Жопис — то есть жена писателя и мать Максима, урожденная Шац-Кацнельбоген, — эмигрировала к сестре в Израиль и теперь жила в Хайфе. Шекспировед по профессии, она сначала работала посудомойкой, а теперь получала от страны предков крохотную пенсию.