Зимний дождь

— Ах, подлиза! — укорил кобеля бахчевник, легко отстраняя его. — Ровно завхоз наш Варварыч… Не знаешь его? Ну, как же — знаешь… Какой перед каждым расстилается. Его и Варварычем зовут по матери, а не по отцу, как положено. Потому что мущинского в нем ровным счетом ничего нет.

Кобель опять улегся, застучал по земле хвостом, как бы полностью соглашаясь со словами хозяина и одобряя их.

— Прошлым годом, помнишь, на подсолнухах мы его с тобой прихватили? Комбайны еще не выходили на поле, а он фартук подвязал по-бабьи и режет шляпки. Правильно тогда ты спустил с него штаны… Да, жадные все какие-то стали, — с горечью заметил Доля, — до войны, да и в войну, даже на фронте, такого не было… Ну, случалось, конечно, иногда подворовывать, — после короткого молчания признался старик, — но ведь то по великой нужде. Бывало, котелок картошки на чужом огороде выроешь, или там кукурузный початок сломаешь. А чтобы такой грабеж, на виду… Нет, не допускалось. И люди какие-то ясные, понятные были, у каждого все на лбу написано: этот может взять на душу грех, а другой при смерти голодный будет, но к чужому не прикоснется. Теперь же люди, как арбузы: все круглые, а что там внутри, еще разобраться надо… Непонятная жизня пошла, Космос, вот что я тебе скажу…

Беседе Доли с Космосом помешал Пака. Быстрой семенящей походкой он подлетел к кострищу, хлопнул себя ладонями по небритым щекам, выкрикнул ликующе:

— Пита пать! — И стал объяснять, торопливо жестикулируя, как много в лесополосе видел он только что диких голубей.

— Иди, иди, поохоться, — разрешил ему Доля.

Пака юркнул в шалаш, тотчас выскочил оттуда с ружьем и, осмыгаясь на кочках, путаясь в зарослях повители, почти бегом припустил за желанной добычей.

Полакомиться мясом дикого голубя-ветютня — постоянная мечта Паки, но за четыре года их совместного сидения на бахчах подстрелить эту умную и осторожную птицу ему удавалось раза два или три. Почему-то чаще под его дробь подворачивалась несъедобная дичь: то сорока, то сизоворонка, а однажды, помнится, Пака приволок за простреленное крыло даже сову. Однако он считал себя отличным добытчиком поля, и тот, кому знаком язык жестов, мог целый вечер глядеть на упоительный рассказ о его охотничьем счастье.

После обеда солнце убавило жар, потускнело, в повлажневшей духоте степи гуще, острее забродил медово-приторный запах донника, где-то за станицей, над высокими приречными ольхами, в темно засиневшем небе устало-неохотно два-три раза протарахтел гром. Грозился собраться дождь, и Доля, забеспокоившись о Сережке, направился в сторону пруда. Но едва он поднялся на взгорок, как увидел внука. Подпрыгивая молодым бескрылым кузнечиком, Сережка бежал мимо погасших подсолнечников, бежал с прискоком, с приплясом, как могут бегать только дети и охотники. Старик улыбнулся, неторопливо повернул назад, в лощину…

Вернувшись к шалашу, Доля взял грабли и безо всякой на то надобности начал очесывать соломенную крышу жилища. Краем глаза он видел, как Сережка, вынырнув из низины, резко сбавил скачущий шаг и стал приближаться, состроив на мордашке устало-разочарованную мину, небрежно покачивая взблескивающей рыбешкой.

— А-а, явился? — спросил Доля, повернувшись к внуку. — И всплеснул руками: — Эх, вот это ты начеканил… Гляди, какой карасик! А это — линек… Молодец… Прямо настоящий рыбак.

Бросив жиденькую связку у входа, Сережка недоверчиво покосился на деда и, шмыгнув в шалаш, звякнул крышкой бидона. Зачерпнув полную кружку, стал пить громкими жадными глотками. Выплеснув остатки воды на землю, сказал, отдуваясь:

— Ну и жарища сегодня, дедунь…

— Как в пекле, — согласился Доля. — Устал, небось?

— Да нет, — отказался Сережка. — Вот только зря просидел.

— Почему же зря? — удивился старик. — Рыбки поймал…

— Какая это рыбка? — пренебрежительно отозвался Сережка, подняв с соломы кукан и разглядывая его. — Пескари одни… Вот мы с папкой ездили на Щучий проран, так там…

— Там и рыбы больше, — с уверенностью сказал Доля. — Волга не чета нашему прудку. И то, гляди-ка, хорошо наловил…

— Чего тут? — продолжал упорствовать мальчишка. — Может, ее Космосу отдать? — И в его опущенных глазах застыло напряженное ожидание.

— Да ты что? — изумился дед. — Такую рыбку собаке стравливать. Мы из нее щербу сварим… Пескарь — самый наваристый, жирный, — похвалил он. — Пескарь да ерш — первая рыбка для этого дела. Не зря сказано: «Ершок с вершок — ухи горшок»…