Зимний дождь

Иван ел арбуз с детским наслаждением, даже урчал от удовольствия, Семен Васильевич музюкал ломтем губы, морщился, будто подсунули ему и заставили жевать силком что-то малосъедобное, противное.

Наливая в стопки по второму разу, цыганистый покосился на Долю и предложил:

— Может, красненькое будете? У нас есть. — И лапнул за бок портфеля.

— Никакого не пью, — тряхнул головой старик.

— И никогда… это самое… не потребляли? — удивился цыганистый.

— Ну, почему же, случалось. Давно, правда, на фронте еще…

— Отец, похоже, досрочно выбрал свою норму, — предположил лысый и первый раз за все время ухмыльнулся.

Пака, захмелев, глядел восторженно-маслеными глазами на гостей, пытаясь понять разговор.

— Долго воевал-то, Прокофич? — спросил Иван, косясь на деревяшку.

— Всю войну…

— И где же тебя так?

— В самой Германии, на Эльбе.

— Хоть одну немочку успел надеть на шампур? — засмеялся Иван.

— Сережка, иди-ка почисть картошку, — сказал Доля крутившемуся возле внуку. — Сейчас щербу будем варить.

— Может, и нам остаться на уху? — то ли всерьез, то ли шутя спросил у лысого Иван. — Бутылочка у нас еще есть…

— Делом надо заниматься! — коротко бросил Семен Васильевич.

— Будет и дело, — успокоил Иван и потянулся к Паке: — Правильно я говорю?

Тот, растянув губы в улыбке, торопливо закивал.

— Вот так! — Иван сжал локоть немого. — И уха — тоже дело. Рыба есть, птица есть… Архиерейскую можно заделать! — Потом круто повернулся к Доле: — Я вам пришлю фотографии, цветные, восемнадцать на двадцать четыре… Я все могу, раньше в фотоателье меня каждый праздник премировали…

— Поехали, Иван, пора, — сказал лысый, поднявшись.

— Щас, — отмахнулся тот, — дай спросить… Прокофич, расскажи про бой на Эльбе, я напишу про тебя!

— Бой, он и есть бой, — нехотя отозвался Доля и направился к костру подбросить дров. Его нагнал лысый.

— Вы, пожалуйста, простите моего… гм… сослуживца. Он это… Ему тоже нельзя пить.

— А чего мне обижаться? — удивился Доля. — Езжайте с богом.

— Мы хотели бы, — замялся лысый, — хотя бы по арбузику домой.

Доля молча заковылял по бахче, уже окутанной вечерней мглою, вернулся с двумя арбузами.

— Спасибо!

— Ешьте на здоровье…

Он слышал, как, уходя в сумерки, газетчики о чем-то заспорили. Похоже, лысый ругал цыганистого, а тот огрызался гулким голосом. Но слов издали невозможно было разобрать.

Чуть теплившийся синеватый огонек цепко ухватился за тонкие сухие ветки, мгновенно прыгнувшее вверх пламя осветило край буерака и стежку к шалашу. Озаренный обманчивым, дрожливым блеском, к костру бежал Сережка.

— Ну что, почистил картошку? — спросил Доля.

— Да, и лук порезал, и укроп… — Жмурясь от яркости, плеснувшей в глаза, мальчишка протянул деду котелок.

— Значит, сейчас заварим…

— А тут что кипит? — Сережка дотронулся прутом до черного закопченного ведерка, висевшего на металлической треноге.

— Ветютень варится. Пал Сергееич убил. Разве ты не видал?

— Нет, — мальчишка тряхнул головой. — А зачем?

— Что? — не понял дед.

— Убил-то он его зачем? — сердито спросил Сережка.

— Съедим завтра, — с удовольствием сказал Доля.

— Я не буду! — вдруг набугрился мальчишка.

— Чего ты, глупой? Вкусная птица…

— Все равно не буду! — выкрикнул Сережка. — Коршуна, значит, нельзя, а эту можно?

«Фу, ты, несчастье, как же ему объяснить-то?» — И, не придумав ничего убедительного в оправдание убийства дикого голубя, Доля повел разговор в сторону:

— Да, не успел я тебе рассказать про жаворонка… На чем я остановился-то?

— Шел ты от связистов, а навстречу тебе лейтенант, — неохотно напомнил мальчишка.

— Значит, лейтенант… Так, так… — Старик вдруг запнулся, наморщив лоб. — Чего-то не припомню, что было дальше.

— Ну, братьев твоих убило, говорил ты, и еще про жаворонка, что ты спас его…

— Жаворонка? Как же это, а? Начисто замстило, — пожаловался дед. — Может, в другой раз, опять придет на ум, тогда расскажу.

«Не поймет он этого, нет, мал еще». Чтобы понять такое, нужно прожить и пережить столько, сколько испытал к тому времени он, четыре года шедший по зыбкому краешку жизни. Надо было своими руками вырыть могилы десяткам своих товарищей, с которыми еще вчера ел из одного котелка, надо увидеть истерзанную, но наперекор всему зеленеющую землю, над которой, осиянный солнечным светом, бьется в песенно-любовной истоме вернувшийся с чужбины жаворонок, а глупый, молоденький лейтенант, еще не знающий запаха войны, из пацанячьей удали целится в радостно трепещущую птаху из пистолета. Он хочет испробовать твердость руки. «Стой, что ты делаешь?» — Доля рванулся к лейтенанту. — «Самого пристрелю! гад!» Мальчишка в форме испугался обросшего бородой солдата, но, вспомнив, кто он, срывисто кукарекнул: «Как вы смеете так с офицером?»

Нет, рано Сережке знать о таких минутах, когда за жизнь малой птахи можно убить человека. Окажись лейтенант более гонористым, неизвестно, чем бы кончилось спасение жаворонка.