Зимний дождь

Она была уже на выходе из райцентра, когда в глаза ей бросилась узенькая песчаная улочка, круто поднимающаяся вверх, к талам, и в конце ее — большой дом, крытый камышом. В этом доме жила мачеха свата, у нее и квартировал Илюша с семьей. Какая-то сладкая тоска колыхнулась в Евдокии, неудержимо потянуло туда, захотелось увидеть двор, по которому ходил сын, колодезь, из которого черпал воду…

Высокая, несогнутая годами старуха рыла во дворе, за сараями, картошку. Евдокия подошла к ней, поздоровавшись, объяснила смущенно:

— Вот, Григорьевна, зашла протведать… По делам в собес приходила… И решила к тебе… Как ты тут, жива-здорова?

— Пока бог дает здоровья, — отозвалась старуха, — копаюсь помаленьку. А захвораю — надеяться не на кого…

— Чего же сват-то наш Федор, не помогает тебе? — осторожно спросила Евдокия.

— Ай, — зло отмахнулась старуха, — Федору лишь бы водку глушить да бабам под подолы заглядывать. Нашла помощничка! — И, опершись на держак лопаты, изучающе строго поглядела на Евдокию. Спросила сухо: — Илья-то вам пишет?

— А как же — пишет! — радостно сообщила Евдокия. — Все у них хорошо.

Старуха покачала головой.

— Писать-то он будет «хорошо», хучь слезьми изойдет…

— А чо ему убиваться? — не поняла Евдокия.

— Он ничего, что ли, вам не говорил? — недоверчиво спросила Григорьевна. — И люди не передавали?

— Нет, мы ничего не знаем… — губы у Евдокии пересохли от ожидания какого-то страшного известия.

— Ну, дак как же? — с нескрытой злостью проговорила старуха. — Ветренка-то его на весь район острамотила. Он от стыда и сбежал отсюда…

Евдокия с немым испугом безотрывно глядела на Григорьевну, не в силах вымолвить слова.

— Спуталась с лесхозовским инженером…

— Может… сплетни? — прошептала Евдокия непослушными вздрагивающими губами.

— Кабы сплетни! — возвысила голос Григорьевна. — У меня самой глаза и уши… Как только Илюшка в командировку, тот ко двору на мотоцикле — дела, вишь, срочные! И повез в лес… А то ночью заявится и скребется в окно, как кот…

— А Илюша чего же… Как же он-то? Не знал, что ли? — сглатывая удушье, спросила Евдокия.

— Как же не знал? Подсказали люди, прихватил он их, — с мстительной жестокостью проговорила старуха. — После этого с неделю у товарища жил. Потом появился выпивший, кинулся к Ирке, сам весь трусится. Девченушка обвила его шею ручонками, а в глазах — испуг. С тем и остался тут жить. А уж какая после этого жизнь? — Григорьевна хлопнула по держаку ладонью. — Один раз, к рассвету, вышла на баз, слышу: в сарайчике кто-то рыдает. Открыла я дверь — он сидит на поленьях, обхватил голову руками.

Евдокия стояла, прижав к груди мешающий ей кулек, в голове шумело, кровь колотилась в висках так, что, казалось, дергается все лицо.

— Ну, пойду, — с силой выдавила она. — Я ведь… Протведать…

— Может, поела бы, — предложила Григорьевна.

Но Евдокия не смогла отозваться, только вяло отмахнулась и, не отрывая от земли тяжелых глаз, вышла за ворота.

Раздавленная свалившимся на нее страшным известием, она пьяно брела по сыпучему песку, черпая его чувяками, и не заметила, как миновала поворот на нужную дорогу, очнулась только, когда наткнулась на густые, непроходимые талы. Но возвращаться не стала, а, срезая путь наискосок, прямо через буруны, направилась к шляху.

После недавних дождей грунтовая дорога щетинилась развороченными комьями земли, и они мешали идти. Евдокия двигалась с опущенной головой, ничего не различала впереди. Тяжело раненной птицей, кособоко, шатко шла она. Ветер сбивал Евдокию с пути, трепал развевающиеся концы платка, ударяя ими по щекам, но она не замечала этого. Полынно-серое лицо одеревенело, стало немым, а губы судорожно шептали:

— Господи, да что же это за наслание на него? Господи…

И вставала перед глазами свадьба сына. Было на ней много незнакомых Евдокии людей, по всему видать, из начальников, приглашенных отцом невесты. Когда пили за молодых, они говорили какие-то непонятные слова — «моральный кодекс», «достойные граждане», — словно не свадьба это была, а митинг или суд. Тогда Евдокия не придала этому особого значения, может, так надо по-современному, но теперь ей было обидно за все: за те казенные слова и что Илюшка сидел рядом с невестой в шелковой полосатой рубашонке с рукавами в обтяжку и белых парусиновых тапках — только ведь начинал работать.

— Господи, накажи ты ее подлую, разрази ее гром! — взывала Евдокия кару на сноху.

Но легче от этого не становилось.

…Любую, самую тяжкую обиду стерпит женщина, смирится, переживет, если она касается ее лично, но никому и никогда не простит сердце матери горя, причиненного ее дитяти. А может, и не только женщина. Похоже, только из-за Ирки и живет Илюшка семейно. Куда же деваться теперь: терпи горе — пей мед…

И вспомнилось Евдокии свое, давнее. Вскоре после войны прибежал как-то Илюшка домой напуганный, глаза как у зверька, бегают, и к ней:

— Мам, чо мальчишки говорят, что теперь мне и Варьку-Грачиху надо маманей называть? И что папаня к ней уйдет жить…